Когда судья и заседатели прекратили вопросы, Кесян откровенно вдохнул с облегчением и подкладкой кепочки, которую мял в руках, вытер со лба пот. Но радость его оказалась преждевременной.

— Вы давно знаете Моргуна? — спросил Андрей Аверьянович.

— Давно. Вместе выросли.

— Он был левша?

— Да, левша.

— И стрелял с левого плеча?

— И стрелял с левого.

— У вас были с ним ссоры?

— Н-нет, — неуверенно ответил Кесян.

— Как же нет, если Моргун вам даже зуб выбил в драке?

— Не выбивал он мне зуба, — горячо возразил Кесян, — неправильно вам сказали. Пашке он зуб выбил, это было, а мне только ухо поцарапал.

— Значит, драка все-таки была? Из-за чего же?

Кесян понял, что сказал лишнее.

— Так, поспорили, — неопределенно сказал он и умолк.

Где он был в день убийства, у Кесяна уже спрашивали. Андрей Аверьянович спрашивает еще раз. Свидетель повторяет свое показание: видел его Филимонов, потом видели у геологов, без ружья, в четыре часа дня. А убили Моргуна в три. За час не мог Кесян дойти от места убийства до геологов, тем более что шел он к ним не сверху, от перевала, а снизу, это засвидетельствовано очевидцем.

Мог — не мог… В горах это относительно. Прохоров, например, утверждал, что мог Кесян за час добежать с верховьев Лабенка до геологов. Что был там, на короткой тропе, переход через ущелье: кто-то повалил пихту так, что она легла, как мост. Сейчас ее уже снесло, а тогда была. Сам Прохоров не видел, но говорят. А это «говорят» на суде не предъявишь. На всякий случай Андрей Аверьянович спрашивает:

— Сколько же времени нужно, чтобы дойти от места убийства до геологов?

— Если хорошо идти, часа два с половиной, а то и три.

— А по короткой тропе?

— Там два года уже не ходят, висячий мост сорвало.

— А замены мосту нет?

— Сейчас, может, и есть, не знаю, давно там не ходил.

— Как давно?

— Да с полгода.

— А в день убийства?

— Я ж говорил — шел снизу, а не с перевала.

Андрей Аверьянович отпустил свидетеля, и он забился в угол на последней скамье, встревоженный и растерянный: то ли испуган тем, что сболтнул лишнее, то ли почувствовал, что усомнились в надежности его алиби.

Следующий свидетель Виктор Скибко, парень длиннорукий, большеголовый, с круглыми, навыкате глазами. И у этого Андрей Аверьянович спросил, из-за чего подрались Моргун, Кесян и Лузгин. Отвечал Скибко, не сильно задумываясь: его эта драка, вроде, не касалась. Из ответа можно понять, что все молодые ребята Моргуну покорялись, а Пашка Лузгин иногда ершился. Один на один с Григорием ему не справиться, подговорил Кесяна, но и вдвоем они славы не добыли: обоим от Моргуна попало.

Андрей Аверьянович слушал ответы свидетеля с интересом, а народные заседатели, сбитые с толку, бросали на адвоката взгляды, в которых читалось недоумение. В самом деле, они изо всех сил стараются вывести на свежую воду приятелей Моргуна, которые все были заодно, заранее сговорились, как отвечать на суде, и мать убитого научили. Конечно же, они собирались свести счеты с Кушелевичем, который стал поперек их преступной дорожки, и конечно же, адвокату следовало доказывать, что выстрел в Моргуна не преступление, а необходимое в целях обороны действие. А он, адвокат, занимается чепухой, выясняя, кто кому зуб выбил и какой рукой хлебал щи убитый.

И сочувствие к подсудимому со стороны заседателей, и растущее их недоумение по поводу позиции адвоката отлично видел и понимал Андрей Аверьянович. Они были симпатичны ему, и он с удовольствием подошел бы к ним, пожал руки и извинился за то, что доставляет огорчение.

«Вот была бы потеха, если б я так и сделал, — подумал Андрей Аверьянович. — Сказали бы, что адвокат с ума спятил». Когда судья объявил перерыв, он собрал бумаги и вышел, стараясь не обращать внимания на заседателей, которые смотрели на него с укором.

У выхода ждали Андрея Аверьяновича Валентин Федорович и жена Кушелевича. Анна Ивановна была бледна, веки припухли и покраснели. Мужчины проводили ее до дома.

— Не отчаивайтесь, — сказал на прощанье Андрей Аверьянович, — будем надеяться на лучшее.

Она покивала головой в знак согласия и быстро ушла в подъезд.

— Неважный вы утешитель, — заметил Валентин Федорович, когда они остались одни.

— Что делать, не люблю предвосхищать решения суда, если хотите, суеверно боюсь обнадеживающих предсказаний.

— Не кажи гоп, пока не перескочишь?

— Вот именно.

— Насколько я понял по вопросам, которые задаете свидетелям, вы не собираетесь доказывать, что Кушелевич выстрелил в целях самозащиты?

— Вы наблюдательны, — ответил Андрей Аверьянович, — я собираюсь доказывать, что Кушелевич не стрелял в Моргуна.

— Но кто-то в него стрелял?

— Эту загадку должно отгадывать следствие.

— А ваше мнение?

Андрей Аверьянович пожал плечами.

— Кесян?

— Его алиби не кажется мне бесспорным. Мог это сделать и он. Однако мог — это еще не значит — совершил. Доказательств того, что стрелял Кесян, у нас увы нет. И вообще, в данной ситуации доказывать, что стрелял не Кушелевич гораздо сложнее, чем было бы защищать Кушелевича, убившего браконьера. Вы обратили внимание на заседателей? Это люди, не изощренные в юриспруденции, они не сильны в букве закона, но верно понимают его дух, и вот они всей душой за Кушелевича, пылают справедливым гневом против браконьеров и даже на меня бросают испепеляющие взгляды за то, что я, по их мнению, в бирюльки играю, а не защищаю подсудимого. Шутки шутками, а они сделали немало своими дотошными житейскими вопросами для освещения гнусных сторон бытия этих лесных разбойников. И заговор браконьеров против Кушелевича очевиден, а раз так, он должен был обороняться, встретив в лесу вооруженного правонарушителя, да еще такого отчаянного, как Моргун, который держал в страхе весь поселок. У того в стволах были патроны, заряженные бекасинником, но Кушелевич не мог знать, какими патронами заряжено ружье, на него направленное. В конце концов это принципиальный вопрос: жестокие и вероломные бандиты ставят перед честными людьми дилемму — либо погибнуть от их руки, либо самим наносить упреждающие удары, что и является в таких случаях необходимой обороной. Я бы, наверное, смог убедить судью, тем более что заседатели — мои помощники, а не противники, да и толкование соответствующих статей закона последнее время склоняется к расширению прав обороняющегося. В результате — если не оправдание, то приговор не жесткий, может быть, условный.

— Если вы уверены в таком исходе, стоит ли усложнять задачу и доказывать, что Кушелевич не стрелял? А вдруг не удастся доказать, не убедите судью и заседателей?

— Но ведь Кушелевич не стрелял в Моргуна?

— Не стрелял, но…

— А кто-то стрелял. И этот кто-то останется безнаказанным, завтра выстрелит еще раз, теперь уже в Кушелевича. Или в вас. Как хотите, но меня такой вариант не устраивает. Вас, я полагаю, тоже.

На следующий день одной из первых допрашивали свидетеля Людмилу Звереву — ее вызвали в суд по ходатайству защитника. Показания Зверевой, разумеется, не пролили света на вопрос о том, кто стрелял в Моргуна, но помогали суду установить, кто, кроме Кушелевича, мог в него стрелять.

Андрей Аверьянович по достоинству оценил показания Зверевой. Народные заседатели отнеслись к ним настороженно.

Вслед за Зверевой в зал вызвали свидетеля Вано Курашвили, сухумского экспедитора, который показал, что виделся с Павлом Лузгиным в два часа пополудни на альпийских лугах, где паслось стадо колхоза имени Кирова.

Курашвили повторил показания, данные на следствии. Говорил он с достоинством, средних лет красивый грузин, одетый в черную пару и лакированные туфли.

— Вы точно помните время, когда расстались с Лузгиным, — спросил Андрей Аверьянович, — или приблизительно?

— Зачем приблизительно, — ответил Курашвили, — я на часы смотрел. У меня часы всегда точно идут, на семнадцати камнях, за неделю на полминуты вперед забегают. Вот, пожалуйста, можете убедиться, — он приподнял рукав и показал плоские, на золотом браслете, часы. — Одиннадцать часов двадцать две минуты, можете проверить время, как по курантам.