Андрей Аверьянович взглянул на свои часы, они показывали десять часов двадцать одну минуту.

— Ваши на час вперед, — сказал он свидетелю.

— Вах, извините, — Курашвили улыбнулся, блеснув влажными зубами, — у меня тбилисское время, не перевел на местное.

— А тогда, на пастбище, какое время было на ваших часах?

— Тоже тбилисское, я же туда из Сухуми прибыл.

— Спасибо, у меня вопросов больше нет, — сказал Андрей Аверьянович.

«Как же я раньше не догадался, — укорил он себя мысленно, — конечно же, у Курашвили часы показывали тбилисское время, которое на час впереди московского. Два пополудни на часах Курашвили — это час по местному. Убили Моргуна в три. Значит, и у Лузгина алиби сомнительное: за два часа тот мог дойти с пастбища до верховьев Лабенка…»

Теперь он с нетерпением ждал появления Павла Лузгина. Почему-то казалось Андрею Аверьяновичу, что увидит он парня с лисьей улыбкой на остром личике, невысокого и верткого. Лузгин действительно был невысок, но ладно сложен, лицо у него было правильное, с румянцем во всю щеку, густые длинные ресницы прикрывали черные блестящие глаза. Он был бы очень красив, если бы не тонкие, в ниточку, губы, застывшие в полуулыбке, отчего казалось, что он собирается оскалить зубы.

Лузгин повторил прежние свои показания, не тушуясь, отвечал на вопросы заседателей. Его опросили, как он относится к брату, угодившему в тюрьму за браконьерство.

— Я за брата не ответчик, — сказал Лузгин.

— Вы грозились после ареста брата свести счеты с Кушелевичем?

— Сгоряча, по глупости, может, и сказал чего, сейчас не помню.

— А Моргун грозился?

— Может, и грозился, не припомню.

Он, видимо, не опасался, что его уличат, ссылаясь на показания свидетелей, выступавших до него: односельчане помалкивали раньше, страшась мести Моргуна, будут молчать и теперь, боясь его, Павла Лузгина, который тоже шутить не любит.

Заседатели отступились.

— Какие у вас были отношения с Моргуном? — спросил Андрей Аверьянович.

— Обыкновенные, в одном поселке жили, считай — соседи.

— А дрались с ним из-за чего?

— Так, по глупости. Поспорили.

— Из-за чего?

— Сейчас уже и не помню. Он псих был, Григорий, заводился с полоборота.

— Людмилу Звереву вы знаете?

— Знаю.

— Не из-за нее ли была драка с Моргуном?

— А чего нам из-за нее драться?

— Вы принуждали Звереву к сожительству?

— Я?

— Вы.

— Нет, не принуждал.

— И не угрожали ей?

— А чего мне ей угрожать?

— А вот она здесь утверждала, что угрожали. «Не согласишься — пойдешь следом за Моргуном». Это вы ей говорили?

— Не говорил я ей этого, брешет.

— Но ссора с Моргуном у вас была все-таки из-за нее?

— Не помню. Нужна она мне, чтобы я из-за нее с кем-то ссорился.

— Скажите вот еще что: куда вы отправились в день убийства с горных пастбищ?

— На пастбищах я был до двух часов дня, — подчеркнул Лузгин, — потом спустился в грушевую рощу, посмотреть, много ли в этом году дички, потом…

— Вы никого не встретили на пути?

— Никого.

— А не могло так случиться, что вы никого не заметили, а вас видели?

— Не знаю…

— В три часа дня в верховьях Малой Лабы, на правом берегу, — говоря это, Андрей Аверьянович глядел в бумагу, лежавшую на его конторке, словно сверялся с написанным. Ничего подобного записано у него не было, просто он решил проверить, как отреагирует на его вопрос этот уверенный в себе Лузгин.

На этот раз он ответил не сразу. Лизнул языком узкие губы, попытался усмехнуться.

— Никак не мог я там оказаться в три часа дня, — сказал он, по-прежнему уверенно и напористо, — потому что в два часа еще был на пастбище колхоза Кирова. Это пастухи подтвердят и экспедитор товарищ Курашвили.

— А сколько же времени нужно, чтобы с тех пастбищ «добежать» до верховьев Малой Лабы.

— Часа два, никак не меньше.

— Если часа два, — спокойно произнес Андрей Аверьянович, — тогда могли увидеть. Курашвили сообщил здесь, что часы его показывали тбилисское время, то есть на час вперед против местного. Расстался он с вами в два часа по своим, значит, в час дня по-местному. Так что вполне могли встретить вас в три часа на Малой Лабе.

Лузгин соображал. Тонкие губы его разжались, прямой нос сморщился, вот-вот он зарычит.

— Не был я там, — резко, срываясь на высокие ноты, почти выкрикнул Лузгин. — Кто видел? Пусть докажет:

— У меня больше вопросов нет, — сказал Андрей Аверьянович.

Последним допрашивали подсудимого. Кушелевич стоял на своем: в Моргуна не стрелял. Кто стрелял, не видел, никаких объяснений тому, что следов стрелявшего не обнаружили, дать не может.

Седоусый заседатель пытался ему помочь, спросил, не целился ли в него Моргун. Но Кушелевич не принял этой помощи и ответил, что Моргун держал ружье «на руке», не целился.

И опять Андрей Аверьянович поймал на себе укоризненный взгляд заседателя. Тот словно бы хотел сказать ему: «Эх, ты, защитник, даже не мог научить своего подзащитного, как надо отвечать на суде».

Допрос окончен. Помолчав с минуту, судья поднял голову от бумаг и спросил:

— У обвинителя есть заявления?

Обвинитель сказал, что у него заявлений нет. Андрей Аверьянович встал.

— У меня есть.

Судья откинулся на спинку стула.

— Мы вас слушаем.

— Судебное разбирательство, — начал Андрей Аверьянович, — дало нам в руки новые факты, пролив свет на взаимоотношения жителей поселка Желобного, на их отношение к Кушелевичу. Яснее вырисовалась и фигура самого Кушелевича. Это бесспорно даровитый и добросовестный, влюбленный в свое дело работник, хороший семьянин, любящий муж и отец, гуманный человек — хранитель живой природы, изучать и оберегать которую он считает своей обязанностью. Это наш современник, советский человек шестидесятых годов во плоти, мы гордимся такими, говоря: смотрите, какие выросли у нас люди, как высоки их моральные качества! И такого человека видим мы не на Доске почета, а на скамье подсудимых. Как же это случилось? Что привело его на эту скамью, где честному, порядочному человеку не место?

— Кушелевич столкнулся с темной, враждебной нашему обществу силой, — продолжал Андрей Аверьянович, — с браконьерами, с теми, кто расхищает народное достояние, с людьми, которые нарушают советские законы и делают это не от незнания, а понимая, что действия их есть преступление. Кушелевич и здесь поступил, как должен поступить настоящий человек — не укрылся от зла в стороне, а пошел навстречу опасности и помог органам милиции схватить браконьеров за руку. Из материалов дела ясно видно, что Кушелевичу за это грозили расправой, и угрозы были не шуточные: на свободе остались родственники арестованных браконьеров, остался Григорий Моргун, который в этот раз не угодил за решетку, но все знали, что он был одним из самых дерзких нарушителей законов, этакий некоронованный король недозволенной охоты, человек властный, по свидетельству односельчан, скорый на расправу. И легкомысленно было бы думать, что эти люди постесняются привести свои угрозы в исполнение. Насколько такие угрозы серьезны, могут засвидетельствовать местные жители — на их памяти не один случай расправы браконьеров с лесниками и наблюдателями заповедника…

Андрей Аверьянович сделал паузу. Слушали его внимательно, заседатель с седыми висками даже головой иногда кивал в знак согласия.

— Работники заповедника, — Андрей Аверьянович бросил быстрый взгляд на Валентина Федоровича, — отлично понимали, какая опасность грозит их сотруднику и кто-то из них всегда сопровождал Кушелевича, когда он отправлялся в горы. Но спустя некоторое время бдительность их стала ослабевать, и Кушелевич оказался в верховьях Малой Лабы один. Тут-то и встретил его на тропе, ведущей к перевалу, Григорий Моргун, браконьер из браконьеров, ранее грозивший свести с ним счеты. Представьте себе состояние человека, над которым долгое время висит дамоклов меч смертельной опасности. Сначала он остро воспринимает эту угрозу, мобилизуя душевные силы для борьбы, потом ощущение опасности притупляется, иногда забывается, будто ее и вовсе нет. Человек расслабился, отдаваясь без оглядки жизни, работе, то есть пришел в естественное для разумного существа состояние. И вдруг опасность возникает на пути, внезапно, застав врасплох. В считанные доли секунды надо сообразить, что делать. Прежний страх, некогда подавленный волей, вспыхивает с новой силой, ошеломляя и парализуя человека. В эту минуту он может сделать неверное движение, необдуманный — да у него и нет времени на обдумывание — шаг. Кушелевич встретился в лесу один на один с врагом, который искал случая отомстить, свести счеты. Кушелевич знает нравы и психологию браконьеров — в одиночку они гораздо опаснее, чем вдвоем или втроем, потому что один не боится свидетелей. Моргун стоял на тропе один, и ружье держал в боевой готовности. В материалах следствия можно найти утверждение, что Моргун не собирался стрелять, не угрожал ружьем Кушелевичу — об этом свидетельствует его поза перед смертью. Это неверное утверждение. Действительно, перед тем, как прогремел злополучный выстрел, Моргун стоял правым боком к Кушелевичу, но это как раз и говорит о том, что он готов был выстрелить, так как стрелял, держа приклад не у правого плеча, а у левого, он же был левша… Итак, стволы браконьерского ружья смотрели в грудь Кушелевичу, времени для раздумий ему не оставалось, и можно ли винить его за то, что он в этой смертельно опасной ситуации поднял оружие в защиту своей жизни? И если бы Кушелевич выстрелил в Моргуна, я имел бы все основания утверждать, что это был выстрел, продиктованный необходимостью защищаться… Но вы слышали, что сказал здесь Кушелевич: он не стрелял в Моргуна. Узнав Николая Михайловича и его жизнь поближе, вникнув в документы этого дела, побывав на месте преступления и в поселке Желобном, где проживал убитый, я убедился: Кушелевич говорит правду — он не стрелял.