Было принято, чтобы парки и сады города, как императорские, так и частные, постоянно или по определенным дням открывали двери для народного гулянья. Считалось неприличным содержать сад и пользоваться им в одиночестве. Среди гостей могли быть люди любого происхождения, лишь бы обыватели вели себя пристойно и не щеголяли в лохмотьях. Первым по статусу был, конечно, Летний сад. В конце XVIII века на Мойке существовал Нарышкинский сад, где по средам и воскресеньям давались танцевальные вечера. На Литейной улице — Итальянский. За городом раскинулись Аптекарский и Ботанический.

Так же как и открытый стол, «открытый сад» был обязанностью вельможи. Не позволяя горожанам вторгаться в свои владения, богач рисковал прослыть скаредным. На Крестовском острове находился сад К Г. Разумовского. Там публике позволялось ловить рыбу, а рядом имелся трактир, где на средства графа гостей потчевали закусками и прохладительными напитками. На Каменном острове долго сохранялся сад опального канцлера елизаветинской эпохи А. П. Бестужева-Рюмина. Он был разбит в голландском стиле, с проложенными каналами, облицованными белым известняком. На Елагином острове в охотничьем доме И. П. Елагина гуляющих угощали обедами и ужинами. На Выборгской стороне самыми великолепными были сады А. С. Строганова и А. А. Безбородко, там в праздничные дни устраивались фейерверки, играла музыка, выступали цирковые актеры — паяцы и акробаты. Сад Таврического дворца Г. А. Потемкина тоже был открыт для гуляний.

Камердинер светлейшего князя Ф. Е. Секретарев рассказывал своей дочери, как он еще ребенком попал к Потемкину на службу. Мальчик родился в Белоруссии, недалеко от Могилевского имения Григория Александровича. «В этом имении был дворец с большим садом, много аллей, цветов, беседок, статуй… Когда князь приезжал в имение, то посторонним лицам хоть и дозволялось бывать в саду, но рвать цветы запрещалось. Приезды князя возбуждали всеобщее любопытство…всем, конечно, хотелось видеть такое важное лицо». Секретарев с братом забрались в сад и надрали по букету. «Вдруг из одной беседки раздался строгий голос: „Кто позволил вам здесь цветы рвать!“ Брат мой был прытче меня и убежал, а я так оторопел, как будто прирос к месту. Сидевший в беседке махнул мне рукой, приказывая к себе подойти; я подошел и тотчас же догадался, что это был сам Потемкин. „Кто позволил вам рвать цветы? — повторил он строго. — Разве вы не знаете, что это запрещено?“ — „Я для вас нарвал“, — сорвалось у меня с языка. Князь усмехнулся и, погладив меня по щеке, сказал: „А ведь ты не глуп. Хочешь быть у меня — тебе будет недурно“. Не помню, но, кажется, я сказал: хочу. Спросив согласия моих родителей, князь велел мне прийти во дворец, где, показав меня императрице, передал ей мой ответ о нарванных цветах и старался обратить ее внимание на мою находчивость. Он сказал государыне, что намерен взять меня к себе, и я, буквально через несколько часов, с головы до ног был одет в шелк и бархат, и тем началось мое постоянное пребывание при особе князя»[335]. Так шалость в саду вельможи привела деревенского мальчика ко двору.

Загородные дворцовые парки — Петергоф, Царское Село, Ораниенбаум, Гатчина, Павловск — тоже были открыты для публики. Их обрамляло целое зеленое море частных садов Нарышкина, Вяземского, Зиновьева, Апраксина, Потемкина, Шереметева, куда также вход был свободен. До многих отдаленных мест казалось легче добраться по воде. Летом начинались прогулки на Неве в шлюпках, весельных лодках, на яхтах под парусами. Гребцы распевали песни и играли на рожках.

Виже-Лебрён на даче у Строганова наблюдала за рекой. «К вечеру снова поднялись на террасу, откуда при спустившихся сумерках наслаждались зрелищем… фейерверка, каковой отражался в водах Невы. И наконец, в завершение всех развлечений подплыли две узенькие лодки с индейцами, которые стали плясать для нас»[336].

«Никогда не видела ничего прекраснее Невы, — писала Марта Вильмот. — Река полноводная, чистая, обычно спокойная. Сейчас (мне видно в окно) водную гладь оживляют 10–12 хорошеньких нарядных гребных лодок, половина которых под балдахинами под золотой бахромой. Движения гребцов удивительно согласны, после каждого удара весел выдерживается эффектная пауза, при этом гребцы поют, мелодии их песен, как говорят, не похожи на напевы ни одного другого народа»[337].

Карточная игра — одно из самых благопристойных и вместе с тем опасных развлечений XVIII века. Без расставленных для гостей зеленых столов не обходились званые вечера. Помещичья семья коротала время в сельской глуши, перекидываясь в картишки. Девушки не только гадали на женихов, но и обставляли друг дружку в «марьяж», «хрюшки» или «шнип-шнап-шнур». Матушки не отставали от них, сражаясь в «носки» и «Никитичны». Почтенные отцы семейств потели за вистом. Даже дети вместо настольного лото резались в «дурачки», имевшие десятки разновидностей.

Домашние партии велись, как писал Г. Р. Державин, «по грошу в долг и без отдачи». Они были частью семейной идиллии купно с другими невинными забавами. Так, в «Фелице» сказано:

В отличие от общепринятой, благопристойной, азартная карточная игра считалась пагубной страстью — пороком, сравнимым разве что с буйным пьянством. «Нигде карты не вошли в такое употребление, как у нас, — писал уже в XIX веке князь П. А. Вяземский. — В русской жизни карты одна из непреложных и неизбежных стихий. Везде более или менее встречается в отдельных личностях страсть к игре, но к игре так называемой азартной… Богатый граф, Сергей Петрович Румянцев, блестящий вельможа времен Екатерины, человек отменного ума, большой образованности, любознательности по всем отраслям науки, был до глубокой старости подвержен этой страсти, которой предавался, так сказать, запоем. Он запирался иногда дома на несколько дней с игроками, проигрывал им баснословные суммы и переставал играть вплоть до нового запоя… Один из таких игроков говаривал, что после удовольствия выиграть нет большего удовольствия, как проиграть»[338].

При дворе еще с елизаветинских времен в ходу была большая игра на серьезные суммы. Здесь хотя и доверяли друг другу в долг, но уже не «по грошу». Сохранилась «Ведомость» выигрышей и проигрышей за 1752 год Романа Илларионовича Воронцова — знаменитого «Романа Большого Кармана». Судя по ней, отец Е. Р. Дашковой был не только удачливым картежником, но и взыскательным кредитором. С ним «без отдачи» дело не обходилось. «В фаро выиграл я у его превосходительства (И. И. Шувалова. — О.Е.) пятьсот рублев… В Царском Селе, как играл с Алексеем Андреевичем Хитровым, выиграл четыреста пятьдесят рублев… С князем Петром Ивановичем Репниным в два тура выиграл восемьсот девяносто рублев… В ломбер проиграл его превосходительству в июле месяце четыреста пятьдесят рублев… По записному туру с ее величеством двести тридцать рублев… В Москве получил я от его превосходительства триста рублев… Да червонными от его превосходительства забрано… 720 рублев»[339].

Всего за год Воронцов выиграл 7688 рублей, а спустил с рук 3270. Суммы по тем временам головокружительные. Неудивительно, что после таких партий самые богатые вельможи писали императрице слезные послания, жалуясь на нищету и прося помочь с уплатой долгов. Так, брат «Большого Кармана», канцлер Михаил Илларионович Воронцов взывал к Елизавете Петровне «из крайней нужды»: «…Как свет сей без теплоты солнечного сияния никак пробыть… не может, так и мы все верные Ваши рабы без милости и награждения от Вашего императорского величества прожить не можем. И я ни единого дома, фамилии в государстве не знаю, которая собственно без… монаршеских щедрот себя содержала». «Нахожусь в непрестанном беспокойстве и печали, не зная, каким образом избавиться от моего долгу… Расходы на содержание дома моего превосходят ежегодные доходы… Чин и должность моя по-министерски, а не по-философски жить заставляют»[340]. Под «философским» образом жизни тогда понимали уединение и крайне непритязательные потребности. Ничего подобного придворный позволить себе не мог. Большая игра — отличительная черта вельможи. Даже люди не слишком азартные, как скромник Иван Иванович Шувалов, принуждены были проводить за карточным столом много времени, чтобы не прослыть скаредами или затворниками.