Суровому барину отливались слезы вчерашних «подданных», а человечное отношение к крестьянам и дворовым могло спасти жизнь. Один из таких случаев описала русская эмигрантка М. А. Толстая, оставившая мемуары из истории своей семьи. Ее предок С. Е. Кротков, владевший имением в Бугурусланском уезде, был спасен собственным бурмистром. «Пугачев надвигался все ближе; уже соседние имения были разгромлены, и те из помещиков, которые остались на местах, были бесчеловечно замучены и убиты… И вот в одну темную июльскую ночь пришел тайно к Степану Егоровичу его верный бурмистр Дулин. Он сказал барину, что другого выхода нет, и, упавши перед ним на колени, умолял Степана Егоровича довериться ему во всем… Снял Дулин со своего барина кафтан, надел на него крестьянскую сермягу, и к приходу пугачевских войск барин бесследно исчез».

Крестьянам же Дулин сказал: «Нет у вас теперь барина, есть только великий государь Петр Федорович». Перед самым приходом мятежников бурмистр собрал сход и заявил, что он сам зарезал помещика, в доказательство чего показал кафтан владельца имения, измазанный кровью. «Крестьяне смущенно молчали, некоторые робко крестились. Но Дулин не дал им опомниться, он властным голосом приказал им идти встречать государевы войска хлебом с солью. Все повиновались ему». Когда повстанцы были разгромлены полковником И. И. Михельсоном, пришло время давать ответ.

«Было яркое летнее утро, когда крестьяне, дрожа и ожидая наказания, собрались на широкий двор перед помещичьим домом. Дулина между ними не было. „Сбежал окаянный, сбежал, подвел нас и сбежал“, — слышалось в толпе.

Полковник Михельсон вышел на крыльцо. „Шапки долой и на колени, — звонко крикнул он, — по приказу матушки государыни вы все понесете достойную кару за смерть убитого вами барина“. Только плач и стон послышались в ответ. „Эй, люди, вяжите их“, — приказал полковник. Но в эту минуту… перед взорами коленопреклоненных крестьян предстал бледный, весь в белом барин, или его тень, и прерывающимся голосом стал просить за крестьян. Возглас изумления, радости и страха пробежал по толпе. Многие крестились и протирали глаза… А Дулин стоял в стороне и важно разглаживал свою окладистую бороду»[599].

Впервые этот материал, хранящийся ныне в США, опубликовал историк А. Б. Каменский, обративший внимание на ряд живописных подробностей семейной легенды, романтизм, свойственный подобным источникам, и нарочито беллетристический стиль повествования. Однако, по его мнению, в основе приведенной истории лежат реальные факты.

После пугачевщины Екатерина II предприняла реформу местного аппарата, которая позволила в дальнейшем избежать таких крупных потрясений. Согласно изданному в 1775 году «Учреждению для управления губерний Российской империи» прежние территориальные единицы были разукрупнены, их стало 50 по 300–400 тысяч жителей в каждой. Во главе стоял губернатор, власть которого значительно расширилась, в частности, он мог сам принять решение об употреблении войск против мятежников. Для этого в каждой губернии на постой располагался полк солдат. Губернии делились на уезды по 20–30 тысяч человек в каждом. Во главе уезда стоял капитан-исправник, избиравшийся местным дворянством. В губерниях и уездах появились дворянские собрания, куда местные помещики выбирали своих представителей. Система выборных органов для благородного сословия призвана была сосредоточить внимание освободившегося от службы дворянства на делах самоуправления и поддержать административные учреждения нижнего звена, что и произошло.

Одна из особенностей быта русских помещиков, всегда бросавшаяся в глаза иностранным путешественникам, — большое число холопов, обслуживавших одну барскую семью. Проще всего было объяснить эту черту чванством, что и сделала Марта Вильмот: «Удивляет меня ужасающее количество слуг: подумать только, двести, триста, а порой и четыреста человек… Подниматься по лестнице без помощи слуг русские дамы считают ниже своего достоинства. Поверьте, я не преувеличиваю, рисуя такую картину: два напудренных лакея почти несут леди, поддерживая ее под лилейные локотки, а позади шествуют еще двое с шалями, салопами и т. д. В России колокола бывают только на церквях, в домах колокольчики не приняты, поэтому в господской передней постоянно толкутся четверо-пятеро лакеев, готовых откликнуться на зов своих господ… Чтобы избавить господ от труда отворять и затворять двери, возле каждой комнаты сидит слуга»[600].

Сохранился исторический анекдот о многочисленной челяди гетмана К Г. Разумовского. В его петербургском дворце трудилось более двух сотен слуг. Племянница Кирилла Григорьевича, занявшись ведением хозяйства, сообщила дяде, что они вполне могут обойтись меньшим количеством. «Ты права, — ответил ей вельможа. — Я во многих не нуждаюсь, пусть идут. Но прежде спроси: не нуждается ли кто из них во мне?» Эта история подчеркивает важную особенность аристократического быта: далеко не всегда титулованный хозяин дома держал огромную дворню для удовлетворения личных запросов. Часто слуги искали его помощи и покровительства.

Хорошо изучивший столичные порядки Сегюр объяснял количество челяди тем, что помещики просто не знали, как поступить с расплодившимися холопами. «Роскошь, обременительная для дворян и грозящая им разорением, если они не образумятся, это — многочисленная прислуга их. Дворовые люди, взятые из крестьян, считают господскую службу за честь и милость; они почитали бы себя наказанными и разжалованными, если бы их возвратили в деревню. Эти люди вступают между собою в браки и размножаются до такой степени, что нередко встречаешь помещика, у которого 400 и до 500 человек дворовых всех возрастов, обоих полов, и всех их он считает долгом держать при себе, хоть и не может занять их всех работой»[601].

Выше мы показали, что крестьяне вовсе не жаждали переходить в дворовые. Но и холопы, научившись какому-либо некрестьянскому труду: став садовниками, псарями, парикмахерами, поварами — отнюдь не хотели возвращаться к сельским будням. Их кругозор расширялся, а профессия, полученная в барском доме, могла в случае чего прокормить. Некоторые начинали задумываться о получении вольной, полагая, что смогут прожить своим трудом. Подчас эта надежда оказывалась иллюзорной. Виже-Лебрён поместила в мемуары историю молодого горе-художника, который, не найдя применения своему ремеслу, вернулся к барину.

«После того как привезенный мной из Вены слуга обокрал меня, и я осталась без прислуги, — рассказывала путешественница, — граф Строганов дал мне одного из своих рабов, который, по его словам, умел приготавливать палитру и очищать кисти, чем он занимался у невестки графа, которая иногда развлекалась живописью. Сей юноша недели через две возомнил себя тоже художником и не давал мне прохода, прося выхлопотать для него свободу, чтобы он мог ходить в Академию. Граф, уступая моим настояниям, сказал: „Уверяю вас, он скоро вернется“. Я дала юноше двадцать рублей и не менее того еще сам граф, и он сразу побежал заказывать себе форму ученика живописи, в которой и явился ко мне с благодарностями и видом триумфатора. Месяца через два он принес большой семейный портрет, на который невозможно было смотреть. Плата за него оказалась столь мизерной, что бедняга после вычета всех расходов потратил еще и восемь рублей собственных денег. Как и предвидел граф, подобная неудача заставила его отказаться от безрадостной свободы и возвратиться к своему господину»[602].

Свободная жизнь не всегда оказывалась уютной и счастливой. Нужно было обладать большим талантом, чтобы пробиться в ней. Судьба столкнула французскую художницу с одним из таких феноменов. «Однажды я видела у графа Строганова раба-архитектора. Сей молодой человек выказывал такие способности, что граф представил его императору Павлу, и он был взят в императорский штат и получил заказ на постройку театральной залы по представленному им плану»[603].