Обратим внимание, как часто в имении из господ находились только женщины с малолетними детьми. Они вступали в переговоры с инородцами, устраивали оборону, палили из ружей, организовывали крепостных для отпора грабителям. Это были либо вдовы, либо жены служивших далеко от дома дворян. В предшествующую эпоху, до манифеста 1762 года, в селах из хозяев оставались главным образом помещицы. Иными словами: на уровне управления русская деревня долгое время представляла собой бабье царство.
Жившая уже совсем в другую эпоху мемуаристка романтизировала волжских разбойников, «в похождениях которых слышалось и увлекательное удальство, и даже какое-то дикое великодушие… Чуялось ли это смутно ребенку, — признавалась она, — но волжские недобрые молодцы остались навсегда в моей памяти с почти героическим оттенком… Оружие спрятано, расшива (лодка) с золоченой кормой и носом несется быстро на своих натянутых парусах; сидят по ее бокам смирно и лениво молодые купчики. Хозяин в щегольском полукафтане или полушубке, с шапкой набекрень распоряжается, будто торговцы едут на ярмарку. Но непохож этот удалой соколиный взгляд, эта молодецкая осанка, эта ловкая, быстрая походка на скромного купеческого сына: это он, молодой атаман, это его шайка с ним, и как затянут они песню, да гаркнет он своим звонким голосом: „в темном лесе“, так по всему берегу и забьется сердце у мужиков, и пока несутся звуки, удаляясь, утихая, замирая на водах, стоят они да крестятся и откликаются и старый, и малый, а парней иногда в душе и тянет туда к Волге, к разгулу этой заманчивой жизни, между тем как молодухи сожалеют о девке-красавице, что сидит на палубе, разодетая в парчовом шушуне, с длинною лентой в длинной косе, и на нее так дерзко и любовно поглядывает удалой атаман. Признаться, мне совсем не жаль бывало, а скорее завидно этой невесте (как я полагала) разбойника, которая делила с ним опасности его тревожной жизни»[595].
Через поколения дела минувших дней затягиваются облагораживающей реальность дымкой. Для Блудовой в устах стариков-лакеев прошлое превращалось в такую же яркую сказку, как истории об Иване-царевиче или Кудеяре-атамане. Столкновение с настоящими разбойниками произвело бы на нее отталкивающее впечатление. Лабзина, еще девочкой с матерью ходившая в острог «помогать несчастным», описывала виденное: «Я с нею относила деньги, рубашки, чулки, колпаки, халаты, нашими руками с нею сработанные. Ежели находила больных, то лечила, принашивала чай, сама их поила, а более меня заставляла. Раны мы с ней вместе промывали и обвязывали пластырями. И как скоро мы показывались в тюрьму, то все кричали и протягивали руки к нам, а особливо больные… Случается там часто, что на канате приводят несчастных, в железах на руках и на ногах, и она тотчас идет, нас с собой берет, несет для них все нужное и обшивает холстом железа, которые им перетирают руки и ноги до костей»[596].
Прошли годы, и уже с мужем, отправившись в Иркутск, Анна Евдокимовна встретила одного из тех волжских недобрых молодцев, о которых так живописно рассказывала Блудова. «С самого моего приезда я увидела всех служащих в доме без ноздрей и с клеймами. Сердце у меня замерло, и я в великом была страхе; особливо я одного очень боялась, называемого Феклистом, у которого зверское лицо и вид ужасный, а он всякий день входил в комнаты топить печки. В одно утро я лежала еще на постели и слышу, что кто-то вошел в комнату. Я тихонько встала и посмотрела через ширмы и увидела этого страшного Феклиста, не помню, как упала в постелю и дожидалась, когда он придет меня убивать». Испуганная женщина попросила полицмейстера заменить «этого страшного человека» кем-нибудь другим. Но тот отвечал: «Узнаете его короче, вы его полюбите. У меня нет лучше его». Однажды при встрече Феклист упал Анне Евдокимовне в ноги, прося его выслушать: «Я вижу, что вы меня боитесь: иначе нельзя — печать злодейств моих осталась на страшном моем лице, но меня убивает то, что вы меня не любите. Знаю, что нельзя любить, но хоть терпите и меня не бойтесь. Меня Христос Спаситель простил; я смею потому думать, что дано мне сердце новое, а не то зверское, которое я прежде имел». Женщина нашла в себе силы поднять раскаявшегося разбойника, обнять его и пообещать: «Я тебе даю слово, что буду стараться не только терпеть, но и любить тебя».
Новая хозяйка определила Феклиста смотреть за птицами, но вскоре произошел случай, открывший ей тайну каторжника. «Вдруг приходят и сказывают, что Феклист умирает, упал на дворе. Я пошла и увидела его безо всяких чувств; велела его внести к себе в комнату, послали за лекарем и пустили кровь. И как он пришел в чувство… я спросила, что ему сделалось. „Вы не знаете моих злодеяниев. Я был разбойник и ходил по Волге 17 лет. Первое было мое удовольствие — резать себе подобных и оставлять им несколько жизни, и их мучительное трепетание делало мне радость. Сегодня я отдал повару цыплят для стола и, идя по двору, нечаянно взглянул на крыло у кухни и увидел заколотых цыплят, и они трепещут. Я вспомнил свое злодейство, вся кровь во мне остановилась, и я больше ничего не помню. Вот, моя благодетельница, теперь тебе известны мои злодействы и причина моей болезни“. И я запретила, чтобы остерегаться делать все то, что может ему привести на память первую его жизнь»[597]. Анна Евдокимовна убедилась в справедливости слов полицмейстера, который ручался ей за Феклиста. Этот человек действительно раскаялся, он был очень предан новой госпоже и не раз выручал ее из трудных обстоятельств.
В условиях массовых волнений, таких как пугачевщина, преданность слуг порой была единственным, на что мог рассчитывать помещик, застигнутый повстанцами врасплох. «Гаврила Никитич и Авдотья Харитоновна много рассказывали мне или при мне моей няне о недавних событиях истории, — вспоминала Блудова. — Дядя моего отца со всем семейством погиб от Пугачева и еще долго, долго, до второго и третьего поколения дети слушали с ужасом от старых служителей, каким образом кормилица спрятала было грудного ребенка дяди и думала, что спасла его; но шайка внезапно воротилась, и один из злодеев, схватив за ноги ребенка, размозжил ему череп о стену на глазах верной кормилицы»[598]. Отметим, что истории эти распространяли в доме не родители, а старые дворовые, бывшие свидетелями возмущения.
До губернской реформы Екатерины II и до преобразований, предпринятых правительством в отношении казачества, превративших бунтарей с окраин в «цепных псов самодержавия», Россию примерно раз в 70 лет сотрясали крестьянские войны. Современные историки склоняются к тому, что их правильнее было бы именовать гражданскими, ибо они втягивали в борьбу разные слои общества, а также инородцев Поволжья и Урала, сосланных польских конфедератов, раскольников и т. д. Рассматривать подобные явления только как столкновение крестьян и помещиков — значит упрощать картину. Восстания И. И. Болотникова, С. Т. Разина, К. А. Булавина и наконец Е. И. Пугачева зарождались на окраинах, в казацких областях, среди вчерашних беглых и постепенно охватывали широкие регионы, населенные крестьянством. Крепостные становились мышечной силой, но никогда не управляющей элитой этих движений. Вольные казаки четко отделяли себя от мужиков и при случае не упускали возможности покуражиться над ними: ограбить, забрать скот, деньги, девок. Потому-то слух о приближении атамана-батюшки заставлял одних отправляться ему навстречу в надежде «показачиться», то есть вступить в отряд, других встречать пришлых хлебом-солью — Бог даст, пройдут мимо и не тронут, а третьих собирать скарб и уходить в леса. При подавлении восстаний крестьяне в равной мере страдали как от правительственных войск, так и от повстанцев.
Каждое крупное народное движение возникало именно тогда, когда страна находилась в состоянии войны и социальная жизнь была расшатана. Восстание Болотникова (1606–1607) приходится на Смуту начала XVII века. Разинщина (1670–1671) разразилась в условиях войны на Украине, когда Московское царство вело боевые действия против Польши и Швеции. Булавин взбунтовал казаков (1707–1709) в период Северной войны и преобразований Петра I. Пугачев назвался Петром III и поднял мятеж (1773–1775), когда на юге Россия вела трудную войну с Турцией. Причины этого понятны: внешний кризис вызывал повышение податей, дополнительные наборы в армию, недостаток рабочих рук на полях и, как следствие, нехватку продуктов. Кроме того, война оттягивала вооруженные силы из центра на границы, и, когда вспыхивал мятеж, на первых порах его просто некем бывало подавить. Этим объясняется успешность каждого из названных восстаний на начальном этапе. Как только правительство организовывало переброску армии в места, охваченные волнениями, подавление мятежа становилось делом времени. Однако размеры России, плохие дороги и суровый климат превращали такую переброску в задачу крайне непростую. Порой проходил не один месяц, прежде чем верные войска оказывались там, где надо. Пока помощь добиралась, не только представители благородного сословия, но и священники, множество горожан, купцов и те из крестьян, кто не желал отдавать хлеб и скот, могли быть вырезаны.
