Правительство не раз принимало меры против чрезмерного увлечения картами, считая его разорительным для подданных. 16 июля 1761 года был издан указ о разграничении так называемых коммерческих и азартных игр. Коммерческими называли партии «по маленькой», ставившие своей целью развлечение и принятые во всех домах. Азартными — игры с целью наживы. Сенатский указ 1761 года запрещал игру в долг и выписку векселей на проигранные суммы, а также устанавливал штраф за нарушение закона. «Во всякие азартные карты, то есть в фаро, в квинтич… на деньги и на вещи никому и нигде ни под каким видом и предлогом не играть; а только позволяется употреблять игры… на самые малые суммы денег, не для выигрышу, но единственно для препровождения времени, яко то: в ломбер, в кадрилю, в пикет, в кохтру, в памфил. А ежели кто… в большие суммы… играть станет, то как с игроков, так и с хозяина, где такие игры будут, также и с тех, кои игрокам ссудою денег, закладом или другими способами на игры вспомогать будут, брать штрафу против рангов их учрежденного годового жалованья вдвое». При этом накладывался арест на все «бывшие в игре деньги». Сумма делилась на четыре части, одна шла на содержание госпиталей, другая — полиции, а две отдавались доносителям[341].
Этот закон действовал в России до революции, однако он потребовал существенных дополнений. Заботы Елизаветы Петровны о нравственности подданных продолжила Екатерина II. Ее перу принадлежат два указа 16 января и 10 марта 1766 года. Первый из них заменял штраф содержанием картежников под караулом в течение нескольких дней. А второй уничтожал карточные долги в принципе. Поскольку азартные игры были запрещены, то и требовать выигрыш победитель не мог — закон оказывался не на его стороне. Отныне игрок был волен платить или не платить[342]. Именно с этого времени карточный долг стал считаться долгом чести, ибо никакой другой гарантии, кроме честного слова, уже не существовало.
Однажды в Петербурге на одном из обедов Казанова «с похвалой отозвался о благородной невозмутимости, с которой князь *** проиграл тысячу рублей». Его сосед рассмеялся и сказал, что этот игрок никогда не платит.
«— А долг чести?
— Честь от сего не страдает. Существует негласный уговор, что платить аль нет — дело самого проигравшего, и никто тут не указ. Выигравший выставит себя на посмешище, потребовав уплаты.
— Но тогда банкомет принужден отказывать тем, кто играет под честное слово.
— Да, и никто не в обиде. Либо игрок уходит, либо оставляет залог прямо на кону. Юноши из лучших семей выучились плутовать и похваляются тем»[343].
Взаимоотношения за карточным столом, таким образом, были перенесены из сферы юридической, регулируемой государством, в сферу частной жизни дворянского общества. А она, в свою очередь, направлялась законами сословной морали, которые быстро формировались в XVIII веке и влияли на человека не менее жестко, чем официальное право.
Именно забавы подобного рода описаны во многих произведениях русской классической литературы XIX столетия. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский и Толстой анализировали «анатомию страсти» к игре и старались разгадать ее мистику. Одним из первых, кто попытался осмыслить пагубную власть карт над личностью, был Гаврила Романович Державин. Правда, сделал он это не в художественном произведении, а в мемуарах, описывая свой собственный, весьма драматичный опыт.
Служа с весны 1762 года в Преображенском полку, сначала рядовым, потом унтер-офицером, будущий поэт быстро пристрастился к «распутной жизни». В компании с братьями П. И. и А. И. Лутовиновыми он «нередко упражнялся в зазорных поступках, то есть в пьянстве, карточной игре и в обхождении с непотребными ямскими девками». Иногда друзья проводили целые ночи в кабаке. А заведуя почтовыми станциями по дороге следования императрицы на коронацию в Москву, честная компания не вылезала из знаменитого села Валдай — маленького Вавилона на Петербургском тракте. Там старший Лутовинов проиграл казенные деньги, что едва не кончилось судом.
В Москве Державин остановился в доме своего двоюродного брата майора Н. Я. Блудова, где велись азартные карточные игры. Кузен быстро втянул Гаврилу Романовича в свои развлечения, «так что он проиграл данные ему от матери на покупку деревни деньги». Старушка приглядела у господ Топтыковых на Вятке именьице душ в тридцать и долго копила, но теперь на ее мечтах игорная страсть сына поставила крест. Это событие привело молодого человека в ужас, он умолял Блудова помочь ему. Щедрый родственник ссудил Державину нужную сумму, но под залог будущей купленной деревни и материнского имения. Таким образом, Державин оказался в страшной долговой кабале, из которой не знал, как выпутаться. Способ, избранный беспутным подпрапорщиком, затянул его еще глубже в трясину.
«Попав в такую беду, ездил, так сказать, с отчаяния день и ночь по трактирам искать игры. Спознакомился с игроками, или, лучше, с прикрытыми благопристойною одеждою и поступками разбойниками; у них научился заговорам, как новичков заводить в игру, подборам карт, подделкам и всяким игрецким мошенничествам. Но благодарение Богу, что совесть или, лучше сказать, молитвы матери никогда его до того не допускали (Державин писал о себе в третьем лице. — О.Е.), чтобы предался он в наглое воровство или в коварное предательство кого-либо из своих приятелей, как другие делывали. Но когда случалось быть в сообществе с обманщиками и самому обыгрывать на хитрости, как и его подобным образом обыгрывали, то никогда таковой выигрыш не служил ему впрок; следовательно, он и не мог сердечно прилепиться к игре, а играл по нужде»[344].
Компания Блудова несколько лет не отпускала попавшего в их сети молодого человека и наживалась за счет его выигрышей. В 1769 году Державин, уже будучи сержантом, обобрал в Москве прапорщика Д. И. Дмитриева, получив у него вексель на 300 рублей и купчую на пензенское имение отца. Мать пострадавшего подала жалобу в Юстиц-коллегию, дело тянулось до 1782 года и было закрыто за разноречивостью показаний и неявкой обвинителей. Вексель остался неоплаченным, купчая на имение не была признана действительной. Так что Дмитриевы отделались легко. Но и Державина не наказали в соответствии с законом. Исследователи полагают, что за такое решение поэту пришлось выложить сутягам кругленькую сумму.
Однако, даже находясь под влиянием распутных родственников, Державин пытался предостеречь наивные жертвы шулерской игры. Это едва не вышло ему боком. В мемуарах поэт не называет имени проходимца, с которым свела его трактирная игра. Говорит только, что это был «по роду благородный, знатной фамилии, но по поступкам самый подлый человек, который содержался в юстиции за подделку векселей». Этот мошенник был женат на красавице-иностранке, которая с ведома мужа «торговала своими прелестями», завлекая и обирая простофиль-провинциалов. В нее влюбился проезжий пензенский дворянин, «слабый по уму, но достаточный по имуществу». Оплачивая ласки прекрасной дамы, он заложил материнское имение и почти все свои вещи. Державин попытался воспрепятствовать дальнейшему вымогательству и, сделав вид, будто не знает о сговоре супругов, как бы в шутку намекнул мужу о проделках жены.
Сам факт огласки должен был их напугать. Так и вышло. Однако вместо того, чтобы прекратить охоту за пензенским простофилей, мошенники решили проучить Державина. Муж пригласил его вечером к себе. Войдя в покои, Гаврила Романович увидел «за ширмами двух сидящих незнакомых и третьего лежащего на постели офицера», который «имел подле себя орясину». Это был землемер из Саратова поручик Петр Алексеевич Гасвицкий — «молодец, приземистый борец, всех проворнее и сильнее». Начав разговор, хозяин слово за слово завязал ссору и мигнул остальным, «чтоб они начали свое дело». Неожиданно офицер повел себя не так, как предполагалось. «Нет, брат, — сказал он хозяину. — Державин прав, а ты виноват, и ежели кто из вас тронет его волосом, то я вступлюсь за него и переломаю вам руки и ноги». Дело в том, что незадолго до описанных событий Гаврила Романович видел Гасвицкого в трактире, «игравшего несчастно на бильярде: ибо его на поддельные шары обыгрывали, что он шуткой и заметил офицеру». Памятуя о добром предостережении, тот встал на сторону Державина. Хозяин и его «соумышленники» принуждены были ретироваться. В противном случае поэта могли «поколотить, а может быть, и убить»[345].
