Мяукать Купер так и не научился, зато научился разговаривать. И рос, рос, пока не превратился в большущего темно-серого красавца кота. С детской привычкой спать на спине с поднятыми кверху лапами.

Увидев, что хозяйка проснулась, Купер заглянул ей в глаза, прищурился и издал нежный вопросительный звук: «Ммр-м?», что на его языке означало: «Ты не сердишься? Я тебя, кажется, разбудил?»

— Конечно, сержусь! Конечно, разбудил! — ответила Екатерина, хватая кота за холку и слегка трепля его. Купер тут же цапнул ее зубами за руку. Совсем небольно, понимая, что с ним играют. Потом освободился от ее руки, потянулся, поочередно вытягивая в сторону лапы, и сказал:

— Мр-м?

— А не рано кушать? Только, — она посмотрела на часы, — о Господи, еще семи нет!

— Мр-р! — не согласился кот. «Вовсе не рано! Кушать нужно тогда, когда хочется».

— У вас с Юрием Алексеевичем ни стыда ни совести! — заключила Екатерина, откидывая одеяло и нашаривая на полу тапочки. — Ну, пошли!

Купер, наблюдавший за процедурой подъема, сидя на коврике у кровати, вскочил и помчался вперед, задрав хвост. В кухне он, оглушительно мурлыкая, стал тереться головой о дверцу холодильника.

— Ах ты, глупый, — засмеялась Екатерина, — я даю тебе молочко и колбаску, а вовсе не этот ящик!

Купер, оглядываясь на хозяйку, возбужденно переступал лапами, издавал слабое сиплое «мр-р-рао» и ждал, когда откроется вожделенная дверца. Получив котлету, он унес ее в угол, где стояла его мисочка. Ел, как всегда, бесшумно и аккуратно.

— Купер, ты мое сокровище, — Екатерина погладила его полосатую спинку, — самый умный на свете кот, хотя даже в школу не ходил и вообще родился в подвале. Но, как сказал один гениальный сказочник, не страшно родиться в гусином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца! С холодильником, правда, ты не совсем прав, ну да с кем не бывает. Никто не бывает прав всегда, а зато ты у нас умница, красавец, хитрец и гулена! Соскучился небось по мамочке? — так приговаривала Екатерина, радуясь живой душе, которой она была нужна. Мамочкой она называла не себя, а свою маму, Татьяну Николаевну, которая уже третий месяц находилась у своей подруги в Крыму и которая в Купере души не чаяла.

— Я тоже соскучилась. Ничего, я надеюсь, она скоро вернется. В последнем письме она пишет, что очень ей нас с тобой не хватает, слышишь? Причем не столько меня, сколько тебя, судя по всем ее вопросам — что-то он ест-пьет, гуляет ли по ночам… Меня она не спрашивает, гуляю ли я по ночам и что я ем!

Она налила Куперу молока и опять легла в постель в надежде уснуть. Но мысли ее, как и следовало ожидать, вернулись к фотографии, все детали которой она уже знала наизусть.

«Что же там такое в этой фотографии, — в который раз спрашивала себя Екатерина, — что? Семья толстяков? Вряд ли. То есть, может, и они, но мы оставим их на потом. Моя женская интуиция при взгляде на них молчит, а если и говорит, то совсем не то».

Вспомнив о женской интуиции, Екатерина вспомнила также о следователе Леониде Максимовиче и почувствовала угрызения совести. «Еще чуть-чуть поиграю и пойду сдаваться! — пообещала она себе. — Так, что еще? Меня интересует машина, синяя иномарка. Номер виден неотчетливо, но если увеличить изображение… Как?» Екатерина вскочила с постели и босиком бросилась в соседнюю комнату к телефону. Купер, мирно умывавшийся, сидя на ковре, с испуганным «Мр-р-р!» взлетел на книжный шкаф.

Услышав знакомое хрипловатое «алле» через «е», Екатерина закричала:

— Галка, ты? Голос какой-то не твой!

— Здрасьте, — послышалось в ответ, — неужели Катька? Ну, мать, ты даешь! Ты б еще лет десять не звонила… Голос не мой! А какой может быть голос у нормального человека, женщины, можно сказать, которого, то есть которую, будят в пять утра? А как я выглядываю, ты хоть помнишь?

— Помню, помню… Уже восемь! Почти. Кто рано встает, тому Бог дает!

— Короче, чего надо?

— Деловая ты стала!

— Катька, чучело, ни за что не поверю, что ты звонишь просто так об такое время суток! Ты у нас деловая, капиталистка, время — деньги, не то, что мы. А мы, что ж, мы, как все, крутимся, друзей не забываем. Ну?

— Баранки гну!

Задушевный бесконечный треп ни о чем и обо всем, полузабытый школьный сленг, всякие смешные словечки, придуманные ими самими, тайны, известные только им двоим, хохот по малейшему поводу и без и полное доверие, когда веришь другу больше, чем себе, — вот что связывало этих двух девочек, а теперь вполне взрослых женщин, на протяжении полутора десятка лет.

Галка, некрасивый, веснушчатый, коренастый подросток, с фигурой, похожей на обрубок, бойкая и драчливая, как мальчик, вошла, вернее, ворвалась в жизнь Екатерины, когда той было лет двенадцать. Однажды вечером она позвонила в дверь их квартиры, в слезах и соплях, и, рыдая, бросилась на шею Татьяне Николаевне к немалому удивлению последней.

Они долго говорили в спальне за закрытой дверью, а Екатерина, сгорая от любопытства и ужаса, не шелохнувшись, просидела все это время в гостиной на диване.

Девочки никогда не дружили из-за разницы в возрасте, характере и, возможно, в социальном положении. Татьяна Николаевна заведовала городской больницей, а Галкин отец работал мастером в доках, мама же ее не работала вообще и сидела дома, обшивая всю улицу. Она была старательная рукодельница, но никудышный дизайнер, а потому платья, жакеты и блузки, которые она создавала, поражали тщательностью отделки и убогим внешним видом. Клиентурой ее были в основном пенсионерки и сельские женщины, переселившиеся в город. Тетя Настя, так ее звали, была странным существом, Спящей красавицей, в силу своего полного отсутствия в нашей реальности и пребывания неизвестно где, где-то в другом измерении, мысленно, разумеется. Руки ее постоянно что-то производили — готовили, шили, вязали, убирали, делая то, что не требовало интеллектуальных усилий, а лицо поражало незнакомого человека абсолютно потусторонним выражением, рассеянной мягкой улыбкой и неузнающим взглядом. Нет, нет, не подумайте, что у нее были проблемы с психикой, вовсе нет, она была вполне нормальной женщиной. Ее чувство осознанности окружающей реальности напоминало человека, которого трудно застать дома. Трудно, но не невозможно. Над ее рассеянностью подсмеивались, рассказывали анекдоты, вроде того, что кто-то однажды видел ее в проливной дождь с нераскрытым зонтиком над головой.

Отец Галки был тоже необычной личностью, но совсем другого плана. Скандальный, вздорный тип, всюду сующий свой нос — честь и совесть двора! Идеалист, пожалуй, в своем роде. Он делал занудные замечания всем, кто попадался ему на глаза — нянькам с младенцами, детям, бегающим там, где не положено, владельцам автомобилей, — учил всех, как должно быть, как надо, чтобы было, в силу своего довольно убогого представления о морали, общественном порядке и правилах поведения. Особенно доставалось «подросткам и молодежи» (с ударением на первых слогах), у которых все было очень плохо — и одежда, и манеры, и внешний вид.

Екатерина всегда думала, что так эти слова произносят исключительно сатирики и юмористы с эстрады для потехи честного народа, но оказалось, что не они одни. А неутомимые подростки, дикари-охотники уже в силу своего возраста, всегда готовые загнать зверя, сцепиться с врагом-взрослым, ввязаться в драку ради драки, не важно из-за чего, обходили его «десятой дорогой» (еще одно из любимых бабушкиных выражений), возможно, отчасти из-за Галки, которая была душой дворового общества, той самой девчонкой, с которой хорошим девочкам не разрешают водиться.

Этому типу посчастливилось найти единственную женщину, которая, связав с ним свою жизнь, не считала себя обездоленной. Его полуграмотные, дремучие лекции на темы падения нравов она выслушивала молча, занимаясь своим делом — шитьем или вязанием, иногда кивая в знак согласия. Вернее, она просто не слышала мужа, как всегда, думая неизвестно о чем. А кивала она вовсе не потому, что была согласна с ним, а Бог ее знает, почему, может, петли считала. Большего от нее и не требовалось! Галка, в свою очередь, также пропускала мимо ушей наставления отца. Да и виделись они не часто — графики их деятельности не совпадали. «Честь и совесть» работал по сменам, а у Галки всегда находился повод сбежать в случае нужды, ссылаясь на дополнительные занятия. К чести Семена Гавриловича, образование было для него чем-то вроде священной коровы, и слова «дополнительные занятия» действовали безотказно, не вызывая никаких вопросов, а только умиленное «Учись, детка!». Как многие идеалисты, абсолютно не знающие человеческой натуры, он верил тому, что видел, и обмануть его было парой пустяков.