Вскоре ко мне подошел официант. Я сказал ему, что у меня назначена встреча с приятелем, и попросил принести телефонную книгу. При свете его фонарика я пролистал справочник абонентов мексиканской столицы и обнаружил, что номер телефона, по которому Эмилио мог звонить в экстренных случаях, совпадал с телефоном офиса Вилламантеса. В столь ранний для заведения час посетителей в большом зале было мало, я с большим трудом смог разглядеть в темноте лишь две парочки влюбленных. Миновав танцевальный пятачок, я, согнувшись, прошел через низкий, фута четыре высотой арочный свод в стене и оказался в Марокканском зале.

Зал был совершенно пуст. Ближе к ночи клуб заполнится посетителями: смуглыми мексиканцами и их сеньоритами с гибкими станами и ярко накрашенными губами. Они будут веселиться и танцевать на площадке, и будет на той площадке яблоку негде упасть... Но сейчас здесь царила тишина. Слева от меня находилась такая же задрапированная тканью низкая арка, которая вела в Персидский зал. Перед тем как войти в нее, я сунул руки в карманы своего плаща. В правом у меня лежал пистолет, в левом — спичечный коробок с репродукцией картины Веласкеса. Под мышкой я держал сложенную газету, в которой находились отчет капитана Эмилио и медицинское заключение. Сердце мое колотилось то ли от воздействия ядовитых паров, которыми я надышался в квартире Амадора, то ли от тревожного предчувствия. Глубоко вздохнув, я пригнулся и, раздвинув занавески, шагнул в арку. В Персидском зале оказалось еще темнее, чем в Марокканском.

Этот зал представлял собой длинную, словно коридор, комнату, вдоль стены которой справа располагались пять кабинетов. Как сказал Эмилио, встреча с курьером должна была состояться в самом дальнем из них, пятом от входа. На всех кабинетах, кроме последнего, занавески были отдернуты, и мне в почти кромешной тьме все же удалось разглядеть их незатейливое убранство: все те же низкие, овальной формы столики да плоские подушечки для сидения. На пятом кабинете газовые занавески были задернуты, на них подрагивали отблески пламени горевшей в нем свечи.

Если тот, кто пришел на встречу, меня никогда не видел, возможно, все пройдет нормально, подумал я, но если этот курьер знает меня или ему известен хотя бы мой словесный портрет — дела мои плохи. Вынув из кармана пачку сигарет, я вытряхнул из нее одну, переложил спичечный коробок в правый карман, туда, где лежал пистолет, и направился в конец зала.

Раздвинув левой рукой занавески, я вошел в кабинет и остолбенел. Только через пару секунд с моих губ сорвался возглас удивления:

— Бог мой, Моник!

Я тупо уставился на сидевшую в трех футах от меня девушку. Мне было достаточно протянуть руку, чтобы коснуться ее волос, провести пальцами по ее чувственным губам, которые я целовал прошлой ночью, губам, шептавшим мне в темноте нежные слова.

Моник молчала, и по выражению ее красивого личика, освещенного загадочным светом свечи, можно было понять, что и она удивлена не меньше. В горле у меня внезапно пересохло, в желудке все перевернулось. Первая мысль, которая пришла мне в голову, была: «Почему я раньше не заподозрил Моник?» Для подозрений у меня были все основания. Я знал, что она познакомилась с Баффингтонами два месяца назад, то есть вскоре после того, как доктор провел свои эксперименты на обезьянах, которые закончились неудачно, что все это время она постоянно находилась с доктором и его дочерью, вместе с ними приехала в Мексику и знала обо всех их перемещениях по стране.

Тут я неожиданно вспомнил и другое: в меня стреляли или преследовали почти каждый раз, когда я или только что расстался с ней, или недавно встретился. Вот и прошлой ночью, после того как я забрал ее из отеля «Дель Прадо», за нами увязалась машина. Должно быть, Моник успела звонков из своей спальни кого-то предупредить. Я вспомнил, как она, убегая от погони, делала все, чтобы хоть ненадолго задержать нас: то и дело падала, останавливалась.

Наконец я снова обрел дар речи. Я мучился, не зная с чего начать, но потом все же вспомнил, зачем пришел в клуб.

— Как давно мы не виделись, — выдавил я.

Слова пароля уже не казались мне такими наивными и мелодраматичными.

Девушка кончиком языка провела по губам и прикусила нижнюю губу. Затем, словно ей не хватало воздуха, поднесла ладонь к горлу и будто автоответчик произнесла:

— Всего десять дней.

— Мне кажется, больше, — ответил я и тут же почувствовал тошноту.

Голова снова начала кружиться. Я вставил сигарету в рот, чиркнул спичкой и положил спичечный коробок на столик перед девушкой картинкой вверх.

На какое-то время на ее лице застыла растерянность, было видно, что она колеблется. Наконец Моник вытянула перед собой левую руку, медленно разжала кулак, и я увидел на ее ладони обрывок наклейки от спичечного коробка с частью руки дона Антонио и головы собаки.

— Я не... Я и не подозревала... — начала она, и конец ее фразы повис в воздухе.

Голос ее звучал безжизненно, вяло, как спросонья.

Я попытался собраться с мыслями. Возможно — хотя шанс был один к ста — Моник, если она коммунистка, встретившись со мной на явке в «Лос Туркосе», примет меня за своего. Потом я подумал, что шансы на успех у меня гораздо выше, поскольку в условиях глубокого подполья и строжайшей конспирации на встречу мог явиться кто угодно. При такой засекреченности, как у коммунистов, даже сосед по лестничной площадке, лояльно относящийся к существующему правительству, мог работать на красных и быть если не активным коммунистом, то скрытым саботажником. В таких условиях рядовые члены партии жили в атмосфере страха и неизвестности, постоянно подозревая, что и за ними следят. Я очень надеялся, что на этом мне удастся сыграть и усыпить бдительность Моник, если только она не знала наверняка, что на встречу должен был явиться капитан Эмилио. Судя по тому, что она ответила на пароль и показала обрывок наклейки, этого девушка не знала.

Вряд ли это могло мне чем-нибудь помочь, но я все же решил действовать, как планировал.

— Крайне удивлен, Моник. Вот уж кого не ожидал здесь увидеть, — медленно произнес я.

Она впервые за время нашей встречи посмотрела мне прямо в глаза.

— А я... и не знала, что и подумать, — ответила она и глубоко вздохнула. — А у тебя с собой?.. Ты принес?..

— Принес, — прервал я ее, зная, что ее волнует, и, протянув ей сложенную газету, решил закинуть удочку: — Похоже, наш добренький доктор раскололся.

Моник вынула из газеты бумаги, которые раздобыл капитан Эмилио, и наклонилась с ними к свече.

— Да, — произнесла она, пробегая глазами медицинское заключение о смерти Амадора. — Все отлично.

Девушка мельком взглянула на отчет полицейского, открыла сумочку, чтобы спрятать в ней обе бумаги. Но я схватил ее за запястье:

— Они останутся у меня.

— Но ты должен передать их мне, — нахмурившись, возразила она.

— Знаю, Моник. Они для Кулебры, — сказал я и забрал у нее обе бумаги.

— Да, но...

— Мы вдвоем доставим их в центр.

Моник прищурилась, затем пожала плечами.

— А какая разница? — удивилась она.

Я посмотрел на часы.

— Нам пора трогаться, — решив подогнать девушку, сказал я.

— Нам? Должна была я одна...

— Нет, мы вместе, Моник, — с улыбкой возразил я. — Я же тебе сказал, мы оба едем в el centre с этими отчетами... Так меня инструктировали, — ляпнул я, не особенно надеясь, что Моник мне поверит.

А что я должен был ей сказать? Не мог же я допустить, чтобы она, прихватив с собой бумаги Эмилио, исчезла. То, что девушка может мне не поверить, меня уже не волновало. Она стала единственной нитью, которая связывала меня с Кулеброй, его центром, доктором Баффингтоном и его дочерью. Я понимал, что она последняя соломинка, за которую следует держаться, и, возможно, придется прибегнуть к силе, для того чтобы выбить из нее все, что меня интересовало. Но пока Моник не обнаружила подлога, я собирался и дальше изображать из себя коммуниста-подпольщика. Что делать?