— Эй, Сусанин, ты куда нас повел?

— Напрямую.

— К Амуру чи к Волге?

— Идите знайте. Сейчас линия фронта начнется. Такую экскурсию вам покажу.

Линия фронта была совсем недавно. Свежие воронки, выложенные из широких пластов дерна капониры с круглыми столами для чистки оружия и стреляными гильзами на утоптанной земле, обшитые досками ходы сообщения, дзоты с амбразурами на север. Подходить страшно: того и гляди высунется ствол пулемета, мигнет у дула огонек, и подумать не успеешь, что это ведь убили тебя насмерть.

— Полегло тут нашего брата, — не то сказал, не то подумал вслух Сергей, направляясь к разваленному прямым попаданием дзоту.

— Туда не ходи, пахнет мертвечиной, — предупредил его Шрамм.

Сергей брезгливо передернул плечами. Ему сделалось не по себе от сознания того, что вот идут они в гости. К кому? К вчерашним врагам. Может, кто-то из них стрелял в русского солдата.

— Давайте вернемось?

— Это почему? Все равно отстали от группы. К отъезду вернемся.

Продрались сквозь густой ольшаник к реке. По берегу — разбитые ящики со взрывателями валяются, вынесенные половодьем деревья. Река неширокая и плёсистая. Побурчит, побурчит на перекате, успокоится.

— Гляди, гляди, что выделывает! — закричал Шрамм, показав рукой вверх по течению.

По реке плыл японец. На одном бревне, да еще стоя. Острога в руке. К бревну поперек ящик прибит. Рыбак не отрываясь смотрит в воду. Удар, всплеск, и рыбина в ящике. По тому берегу с корзинами бежали ребятишки. Черноголовые и непонятно орущие. Вторую рыбину поменьше японец кинул на берег. Ребятня, толкаясь и споря, подобрала ее.

Перед перекатом пловец чуть попятился к ящику. Передний конец бревна приподнялся. Неужели устоит? Бревно заподпрыгивало на бурунах. Рыбак, не давая ему развернуться, ставил древко остроги то справа, то слева. И уже где-то за поворотом проскрежетала донная галька, и все стихло. Но ненадолго: шлепнулась рыбина, загалдели япошата.

— Артист! — первым восхитился Вовка. — Только до лета я не хуже его научусь плавать.

— Молчав бы. На пришвартованном пароходе за мачту держався, щоб не упасты, а то на бревне хочешь устояты.

Шрамм пропустил Геркин намек мимо ушей.

— Нет, вы заметили, какие на японце тапочки? Резиновые, и большой палец отдельно. Как наши рукавички. Обязательно себе достану такие. Сейчас придем и поспрашиваю. Если есть, выменяю на сигареты.

Японский хутор ютился на обрыве, обнесенный высоким зубчатым забором, из-за которого видны были только крыши, острые и четырехскатные.

— О! Что твой Великий Устюг, — удивился Сергей. Японский дом походил на их, Демаревский особняк.

— Тут до прихода наших хозяин водонасосной станции жил. Кто на хлебе наживался, этот на воде. Так и перебиваются с хлеба на воду, — разглагольствовал Шрамм, то и дело спотыкаясь о капустные кочерыжки.

Пересекли напрямую огород с зеленоватыми лепехами капустных листьев на грядках, вошли во двор. Под навесом сарая вкусно хрумкала будылистым сеном, брошенным в коробок двуколки, огромная вороная лошадь. Она покосилась на незнакомцев, перестала жевать и подняла морду с прилипшими к влажным губам мелкими щекотливыми листочками.

— Пр-р-р-шу, — фыркнула лошадь, стряхивая их.

И так это было похоже на «прошу», что гости переглянулись.

— Будем считать: мы приглашены.

Шрамм шустро направился по дощатому настилу к дому, самому большому из трех.

— Богата хата, тай бельмовата, — кивнул Герка на белесые окна.

— Хлопцы, дывитэсь — наш флаг!

— Где?

— На вугле вон. Шелковый, красный. А ты брехав: японцы живуть.

Но в доме жили японцы. У дверей сразу, на земле, чугунная печка наподобие шахматной ладьи. Труба ногой гигантского кузнечика подвешена к потолку на проволоке и выведена через форточку на улицу. Пол — не пол, а сплошные нары, устланные бамбуковыми циновками. Стены циновками обиты. Везде яркие вырезки из журналов и самодельные бумажные журавлики понавешаны. Домина что надо, а ни единой перегородки. В левой половине — трое мужчин на крошечных скамеечках сидят за круглым столиком, ноги колесом, в правой — женщины и дети. Ребятишки, как дикие утята, все одинаковые: черноголовые, желтопузые, широконосые. Да много. Сами родители путают, поди, кто чей.

— Здравствуйте! — бойко поздоровался Шрамм. — А мы в гости к вам.

Хозяин, узнав старого знакомого, встал и поклонился.

— Пожаруста, капитана, пожаруста.

— Раздевайся, ребята!

Вовка этот везде дома. Он мигом сбросил шинель, примостился на край нар — и обмотки разматывать.

— Зачем разуваешься? — дернул его за рукав Сергей.

— И вы разувайтесь. Обычай. Видишь, все босиком.

Японец постарше сказал что-то женщинам, и те забегали, захлопотали, заново накрывая на стол. Ребятня глазела на Герку, украдкой показывала на него пальцем и зажимала ладошками рты. Все дети, наверно, такие: слезы еще могут сдерживать, смех — никак. Что ни больше крепятся, то им смешнее. И когда Герка, зашагнув на пол, стукнулся макушкой об потолок и ойкнул, терпение кончилось. Хохотали с визгом, до слез, долго. Мамаши терли глаза широкими рукавами кофт, отцы улыбчиво поглядывали на «русский Геркулес», который уселся не на скамеечку, а прямо на циновку в метре от стола, и все равно боялся шевельнуться, чтобы не двинуть его нечаянно ногой.

А на столе все такое хрупкое: тонюсенькие фарфоровые пиалки перед каждым, в чашках побольше — рисовая каша до краев, возле чашек — по две крашеных палочки, похожих на вязальные спицы, на середине — тарелка красной икры. И ни ложек, ни хлеба.

Подали бутыль, чуть меньше нашей четверти из-под керосина.

— Бин по-ихнему называется, — наклонился Шрамм к Сергею. — До горлышка пара литров входит.

Хозяин взял посудину обеими руками и осторожно наклоняет над Геркиной пиалой. Герка нахлобучил ее пятерней.

— Ни, ни. Мы не пьем. Не положено.

— Да что ты? Герман? Это же саке. Рисовая водка. Деликатес. Наливай, аната.

Но выпив деликатесу, Вовка передернул плечами — лычки на погонах сморщились.

— Бр-р-р-р.

Икоркой бы заесть — поддеть нечем. Не спицами же этими они едят. Нет, ими. Японцы ловко вставили палочки между пальцев и раз-раз из тарелки. Только мелькают. Вовка поизучал, как их держат, и себе целится. Приноравливался, приноравливался — щелк. Поймал икринку. Пока нес ко рту — упала. Лизнул голую снасть и жует, притих. Сергей не утерпел и рассмеялся:

— Лиса журавля так же потчевала.

— Чито? — переспросил хозяин.

— Дедушку Крылова вспомнил.

— Э-э-э.

«Вот тебе и «э». Приучил вас микада молоко шилом хлебать».

Вовка аккуратно положил палочки, где лежали, поднялся, попросил извинения — и к шинели.

— Наши захвати, — догадался Герка, за чем он пошел.

Возвратился Шрамм с ложками. У него деревянная, большая. Настоящий уполовник.

С ложками дело пошло веселее: не успевают хозяйки закуску подтаскивать. Они с удивлением и восторгом смотрели на трех русских, споро управляющихся с едой, цокали языками, переговаривались по-своему.

— Давай моя попробуй, — попросил один из японцев.

Вовка тщательно вытер ложку салфеткой, подал. Японец зачерпнул ее полную рису, высыпал в рот, жмурится.

— Шибыка еруси.

— Понравилось, самурай? — ляпнул Шрамм.

Японцы помрачнели.

— Наша самурай нету. Наша много-много на водонакачика работай есть. — И, тоже вытерев ложку, протянул ее Вовка.

— Ну, ты не обижайся, брат. Я ж не знал. А ложку, слышь, дарю насовсем. На память. Вакаранай? Я тебе — ложку, ты мне ваши спицы. Мы тоже сыны рабочих. Понимай? Хочешь сигареты впридачу? Пачку. Ну, две.

Японец улыбнулся:

— Моя шибыко еруси все понимай. Сыпасибо ложка, сыпасибо сигаретту, дурузья. Моя война нетту, моя русыких убивай нетту есть.

Домой возвращались навеселе, без ложек, шелка и сигарет. Все до пачки раздарил «коммерсант».

— Что я майорше скажу? — сокрушался Сергей.