— Попытаюсь. «Темную» могут сыграть.

Кеша затих и скоро запосапывал, решив, видимо, что вздыхай не вздыхай теперь, а так утром суд и эдак суд. Это если бы прежде, чем пакость сделать, люди ночами не спали, думали о последствиях, то, пожалуй, и судов не было бы.

Кеша успокоился, Сергей нет. Переживает лежит.

Ну вот почему воруют? На все есть причины, говорят. Кеша на желудок ссылается, голод его заставил. А отца что заставило? Отслужусь — спрошу. Тоже начнет выискивать причины, обстоятельства всякие. Неизлечимых социальных болезней наизобретали себе в оправдание: «хлебтомания», алкоголизм. Ерунда это. Нет, небось, Витьки Подкопаева отцу сказали врачи, что умрешь, — сразу бросил пить. Обстоятельства. Да если я не захочу, меня под ружьем не заставишь воровать. Человек должен быть сильнее обстоятельств, на то он и человеком родится. Кеша, кажется, понял это и рано или поздно исправится. А Илья Анисимович? Посмотрим.

По проходу на цыпочках крался дневальный будить смену.

— Шесть время, через час «подъем». Спать.

Утром, после физзарядки, отправился Кеша по адресам с тетрадью учета и полной наволочкой курсантского добра. Нанес визит, нанес другой — зашушукались. Глядь, у Кеши одеяло на голове. Кулаки замелькали. Герка Волох туда.

— Вы шо, сказылысь, живого чоловика быты? Кызь видциля! — Выгреб «учителей» из прохода, ожидает, когда поостынут. Защитник один, судей пятеро. Ощетинились, напирают.

— Ты… Ну-ка, пусти!

— Нэ пустю.

— Самому влетит.

— А це не нюхалы? — Герка поднес кулачище под нос каждому по очереди — зарасходились.

— Пусть еще попробует только…

— Вин бильше не будэ.

Но Кеша нет-нет да и сорвется. Раз наказали перед строем, два разобрали на открытом комсомольском собрании, а комсомолия крута на решения: не прекратишь это баловство — будем ходатайствовать об отчислении из училища. Прекратил. Так иногда по просьбе вместо фокуса выудит на глазах у всех что-нибудь из чужого кармана.

Герке даже идея пришла. Обрадовался — и к Веретенникову, Веретенников у них самодеятельностью руководит.

— Гарный номер маю, товарищ старшина!

— Ну-ка, ну-ка.

— Представьте соби: полная зала сыдыть. Вызывае конхверансье з той залы курсанта чи охвицера, кладэ у кишеню ему кипу грошей, завьязывае очи и предупреждае: зараз их звистнуть в тэбе. Пиймаешь за руку — твои грошенята, ни — стилько же ж витдаешь своих. Га?

Веретенников сопел, сопел носом на Герку, вздохнул тяжко.

— Волох, тебя в детстве пыльным мешком, случайно, не били?

— Ни, товарищ старшина.

— Ты просто забыл. Соображаешь? Воровство с эстрады пропагандировать.

— Яке воровство? Иллюзия. Хвокус! Хвакира у нашей программе нема же ж.

— Не морочь мне голову.

А Кеша выкинул-таки номер на новогоднем концерте.

Зал полнехонек. Преподаватели, курсанты-отличники, шефы с завода, школьники, из колхоза гости. Раздвинулся занавес — хор человек сто. Поднял дирижер руку — рампа вспыхнула, хоть пожарников вызывай, поднял другую — баяны веерами раскрылись.

Спели «Два сокола ясных», «Все выше и выше», «Вася-Василек». Потом прочитали стихотворение Константина Симонова «Письмо с фронта». Струнный оркестр выступил. За ним:

— Молдаванэску! Исполняет… трио народных инструментов: бубен — курсант Игошин, губная гармошка — курсант Волох, рожок — курсант… курсант… — конферансье глянул в шпаргалку, — Шрамм.

Сергей первый хлопнул в ладоши и толкнул локтем Веретенникова: наши!

Появляются. Два коротыша и верзила. По рядам смешок, жидкие хлопки. Артисты подошли к рампе. Большой в середке и чуть впереди, маленькие по бокам. Поклонились.

И вот пока Герка разгибался, Кеша скользнул двумя пальцами в карман его штанов, выудил губную гармошку, показал ее всем, сделал круговое движение рукой и тут же поднес растопыренную пятерню к вскинутому над головой бубну. Пальцы здесь, гармошка исчезла. Зааплодировали. Герка, решив, что это его так принимают, еще раз переломился пополам. Разогнулся — чувствует: карман легкий. Хлоп по нему — пустой. Хлоп по другому — тоже. Он за нагрудные цап-цап — нету. А у Шрамма уже рожок в губах. Кеша ему:

— Давай цыганочку с выходом, Вовик.

Ударили. Ну, Герман и пошел. А что делать? Не срывать номер. Как сыпанет-сыпанет дробь — в заднем ряду стулья подпрыгивают. Концовку отщелкал по голенищам, прогулялся ладонями от носков до груди, топнул, выдохнул «Ха!» Зал взорвался.

— Би-и-ис!!!

Кеша бубен к сердцу, ресницы опустил, выжидает. Угомонились немного.

— Вношу поправку. Был исполнен русский народный танец… цыганочка с фокусом. — Вытряхнул из рукава губную гармошку, подает Герке.

— Би-и-ис!!

— «Биса» не будет. У цыгана сапог лопнул.

Хохот. Конферансье знак подает: занавес, занавес. Веретенников плечами жмет:

«И когда они успели этот номер подготовить? Цыганочка с фокусом. Хм».

Курсанты учились по двенадцати часов в сутки, до изнеможения. И даже во сне бредили типами моторов, винтами, бензобаками.

И кончилась война. Девятого мая утром раным-рано старшина Веретенников, насмерть напугав дневального, выскочил из своей каптерки босиком в одном нижнем белье и закричал:

— Ребятишки, по-бе-да!! Победа! Мир!

Забегали посыльные, затрезвонили телефоны — все на площадь, училищное построение! На митинг! На митинг!

Училище выстроилось буквой «С». Духовой оркестр исполнил гимн. Генерал поздравил всех с великой победой, поблагодарил преподавателей за подготовку отличных кадров для действующей авиации, и роты разошлись по аудиториям.

Война кончилась, учеба продолжалась. Одолели теорию, познакомились с практикой, сдали государственные экзамены. От каждого классного отделения по курсанту с хорошим почерком засели за характеристики на присвоение званий. Характеристики коротенькие: сын крестьянина или рабочего, дисциплинирован, политически грамотен, предан партии и правительству, в училище показал себя… Но можно бы еще короче: родился при Советской власти и умрет за нее.

Потом радовались новым погонам, присвоенному званию и новой форме обращения к ним: то целый год все курсант да товарищ курсант, а тут вдруг сразу — товарищ сержант или старшина. Смотря кто как учился и сдавал экзамен. Вовке Шрамму ефрейтора пожаловали: ухитрился-таки перепутать аккумулятор с конденсатором. Но Шрамм и ефрейтору рад. Лычки ноготком проутюжил, погоны лодочкой выгнул, любуется на плечи.

— Ну и чин же ж в тэбэ, Вовка, — подковыривает Герка, Герке старшину дали. — Я що-тось поняты не можу: чи скромный старший сержант, чи нахальный ефрейтор? Га?

— Закрой рот, а то верхние зубы выпадут. Если хочешь знать, ефрейтор авиации равен майору пехоты.

— Бывся, бывся з тобой Сережка — и задарма.

— Даром мухи не летают.

В часть назначения ехали по Сибири. Ну и мощь! Ну и громадина! Жили они в ней по семнадцати лет и не знали толком, какая такая есть Сибирь. Ну проходили по географии, водили указкой по карте. А что карта? Раскрашенный лист бумаги на бечевке, масштаб. В натуральную величину Сибирь удивляла силищей и манила недоступностью, как рослая и красивая девушка-кержачка.

От раскрытых дверей вагона не отходили. И чем дольше любовались ею, тем больше удивлялись: откуда столько простору берется? А Сибирь разворачивалась и разворачивалась. И уже не хватало дня, чтобы наглядеться на нее. И когда поезд останавливался где-нибудь среди тайги, авиаспециалисты выпрыгивали из вагонов и бежали за цветами. В Сибири и цветы какие-то особенные: огромные, яркие и нисколько не пахнут. Зачем им запах, когда красоты хоть отбавляй. Расползутся сержанты по склону сопки — насилу паровоз дозовется их. Того и гляди, кто-нибудь отстанет.

Шрамм отстал-таки. Поискали по нарам — нет, сходили в соседние вагоны — нет. Доложили командиру роты:

— Ефрейтор Шрамм отстал, товарищ старший лейтенант.

— Где?

— А вот, наверно, когда перед туннелью останавливались.