— Не болтай, поднимайся, пристрой парнишку. — И ушел.
Сергей снял вещмешок с одного плеча, шинельную скатку с другого, а куда это имущество деть — не знает. В руках держать — ни то ни се, и положить, куда ни положи — на виду.
«Ну, где-то никак не раскачается бабуся».
— Здравствуй, молодой человек.
Обернулся — «бабуся» лет двадцати пяти такая стоит перед ним. Рыженькая, в белом шелковом халате до полу, на плечах белая шелковая шаль. Что куколка тутового шелкопряда, которая уже прогрызла кокон и вот-вот выберется из него серой бабочкой.
— Ординарцем к нам? Слава богу. А то у командиров эскадрильев у всех есть, мой скромник на жену надеется.
«Командиров эскадрильев, — передразнил хозяйку Сергей. — Майорша, а Дунька Дунькой».
Майорша подошла к зеркалу. Зеркало маленькое, для бритья, висит на гвоздике. Сдвинула на спину шаль и занялась прической.
— Чего и уставился? Обслепнешь. — Она воткнула в спелые губы черную шпильку, широкие рукава халата скатились к плечам, обнажив руки.
Сергей швырнул мешок в угол, расстегнул рукава гимнастерки и закатал их.
— Что прикажете делать? Вам кофе или…
— Без иронии, сержант. Кофе сварено.
— Между прочим… как вас по имени-отчеству?
— Любовь Андреевна.
— Так вот, Любовь Андреевна, кому-кому, а вам-то надо бы правильно говорить слово «эскадрилья».
Говорят, что большая дружба и даже любовь порой начинаются с ссоры. Проходит вражда, приходит привязанность. Неприязнь поселяется навсегда. Она не делает людей врагами, на и друзьями они никогда не станут. У Сергея к майорше неприязнь появилась тут же и росла день ото дня. Зато Любовь Андреевна день ото дня добрела к нему. И когда майор уехал на командирские сборы в округ, она не вытерпела, подсела к ординарцу и спросила:
— Ты любил кого-нибудь?
— Что? — и отодвинулся. — Когда бы я любил, если сейчас мне девятнадцати нет, да скоро полтора года, как в армии.
— А тебя? Тебя-то, наверно, любили девчата?
— Не знаю. Пока ни одна не призналась.
— Этак ты и умрешь холостяком. Поведать тебе легенду? Есть у нас, в Красноярском крае, легенда о последней спичке. Охотничек один мне ее рассказывал… Не проболтайся майору, смотри. Слушай.
Случилось это, когда тайга только-только узнала спички, табак и порох, но еще не отдавала предпочтения ни мужчине, ни женщине. Перед ней все люди были одинаково слабы и поэтому равны. Было этакое таежное равновесие: все промышляли.
Настала ночь. Месяц запутался в густой гриве кедра, как гребень в молодых кудрях, и никак не мог выбраться на небо. Темно и жутко. Сычи кричат, по деревьям звериные тени лазят.
Встретились они на маленькой полянке. Мужчина и женщина. Из разных становий, но оба одного роду-племени, оба усталые, оба с промысла. Она очень спать хочет, он еще больше курить. У него спички давно кончились, у нее одна осталась. Последняя. А спичка в тайге — это ночлег, тепло, еда. Но мужчина очень хочет курить. И женщина добреет. Ночевать и здесь, на поляне, можно. Не обязательно карабкаться в гору, искать укрытия в камнях. Вдвоем и здесь не страшно будет. Они набрали хворосту, нарвали сухой травы: спичка одна, последняя. Женщина подала ее мужчине. Тот чиркнул о коробок, поднес огонек к самокрутке, жадно затянулся, пощурился на свет и… потушил его сильной табачной струей. Потушил, усмехнулся и пошел. Он ничего не обещал, ничего не говорил. Она рассчитывала. Мало ли на что она рассчитывала. Ему в свое становье надо. Может, его там другой костер ждет…
Дико ухнул и захохотал над женщиной филин. Заахала, заохала, запотешалась над женской наивностью темная тайга.
— А-х-ха-х-ха-х-ха-х-ха… а-а! Что? Ночевала-а? Дура-а!
А он уходил. Женщина вскинула ружье и выстрелила. В хохочущего филина.
Повисла на сухом дереве мертвая птица, смолкло эхо, мигнул и пропал в чаще огонек папиросы. Темно. Холодно. Страшно одной.
— Вот какая легенда есть про нас, — опустила ресницы майорша.
— И к чему вы ее рассказали? — Сергей встал с бревна, оперся на колун: люди кругом, вот, скажут, сидят парочкой.
— Не понял, да?
— Да понял. Замуж за ровню надо выходить. А то выскочите абы за кого, он вам в отцы годится, потом и сочиняете легенды. Ну что вот, по любви ты вышла?
— Какая любовь за два дня могла завестись? По глупости. А точнее — по нужде. Война, нехватки. Деревня так и деревня. Ни в себя, ни на себя. Семьища. И тут кончилась война, авиатор этот с неба упал. Бабка Ульяна, сводня наша деревенская, шепчет мне: «Не теряйся, Любка, охотник твой вернется или нет, и этот погостит да уедет. Леший с ней, с молодостью да красотой, с лица воду не пить, зато жить в достатке будешь». А у него, видишь, сколько достатку: кривое ружье нечищенное да холостые патроны…
Любовь Андреевна дурашливо надвинула пилотку Сергею на глаза и убежала. Сергей резко двинул ее обратно на затылок, хотел пульнуть вслед что-нибудь язвительное, но сдержался.
Смолчал он и когда майор вернулся. Молчал, служил исправно: продукты выписывал да получал, вечерами дрова пилил, порядок наводил в доме. Развязал Сергей руки майору. Бушуев так и сказал однажды за столом:
— Не ты — запарился бы в дарданеллу. Для нашего брата великое дело — верный ординарец.
Герка с Вовкой нагрянули в гости к Сергею 7 ноября. Майор дежурил на аэродроме, Любовь Андреевна отсыпалась. Разделись, посматривают, где их друг живет.
Герка присел на краешек хрупкого плетеного стула, дыхнуть глубже боится, Шрамм пошел шнырить везде. В ванную заглянул, в кладовую, полежал на Сергеевой постели в нише, заглянул в комнату майорши.
— Пардон.
На цыпочках, на цыпочках удалился из опасной зоны.
— Смотри. Она у нас строгая.
— Ох, Сережка-а… И как ты живешь здесь?
— Я-то ничего, а ты как?
— О-о! Чуть самое главное не забыл. — Вовка вынул из кармана тоненькую книжечку в желтой обложке и шлеп ее на стол. — Во! На зажигалку выменял у японца. Японско-русский словарь. Я этот картавый язык теперь досконально изучу.
— Ну-ка, ну-ка… — Сергей открыл первую страницу. Вверху крупно и корявым почерком нацарапано: «животные», а ниже, помельче: «блоха».
— Вы над кем это закатываетесь, мальчики? — высунулась из спальни майорша.
— Да вот, Любовь Андреевна, Вовка книженцию раздобыл по знакомству. Вы только послушайте, кто у них к животным относится: блоха, воробей, горбуша, жеребец.
— Да! Чего я еще достал! — Вовка порылся в кармане. — Во! Билеты на экскурсию по местам боевой славы. Собирайтесь. Я уже был раз.
— Тебя и туда сгоняло?
— Общаться надо, общаться. К японцам в гости сходим. Копченой лососинки поедим, икры малосольной. А? Поехали!
— Я не против, если Любовь Андреевна отпустит, — сдипломатничал Сергей.
— Прогуляйтесь, мальчики. Кстати, соседка-лейтенантша болтала, будто японцы меняют шелк на сигареты. Прихвати, Сережа, с десяток пачек.
— Куда ему в коммерсанты? Назначьте торгпредом меня, в убытке не останетесь.
— Пожалуйста, как тебя… Володя.
— Благодарю за доверие. — Шрамм шаркнул подошвой и поклонился. Майорша разулыбалась.
Поехали на экскурсию.
— Нет, ты скажи, как мы с ними обмениваться речами будем?
— Словарь на что? Все предусмотрено.
— Не много с твоим словарем набеседуешь.
— Это через почему что?
— Смотри: здесь по-русски, здесь, вероятно, по-японски, тут русское произношение японскими буквами. Надул тебя самурай. Выбрось свою грамматику.
— Ерунда, дотолкуемся, — не унывает Шрамм. — Все языки похожи. Озеро Терпения на Сахалине Тарайко-ван? Так? И Севан — в Армении. В Литве — Дау-гава. Так? А у японцев Поронай-гава, Сикука-гава. Что такое «гава»? Река? Река.
— Случайное совпадение, — не верит Вовкиным доводам Герка.
Сразу из автобуса Вовка вильнул на еле приметную тропочку. Здесь когда-то был лес. Под ногами путались обсмоленные пни, коряжины хватались за полы шинелей. Берегись, не берегись, а не запнешься, так зацепишься.
