— Ваше величество, произошли ужасные события!
— Ну, говори!
— Пообещайте раньше, что вы не прикажете отрезать мне язык, если я скажу вам правду!
— Обещаю!
— Кто-то написал на стене, что вы носите парик! Над этим люди и смеются!
От удивления король лгунов выпустил из рук свою речь. Листы бумаги поплавали над толпой и наконец угодили в руки мальчишек. Если б королю сообщили, что горит его дворец, он не пришел бы в большую ярость. Он приказал полицейским очистить площадь и немедленно отрезать язык придворному, принесшему роковое известие. Бедняга в спешке попросил, чтобы ему оставили язык, но совсем забыл, что надо было просить не отрезать ему носа. Вспомни придворный об этом, он, самое большое, лишился бы носа, зато язык сохранился бы в целости.
Но на этом Джакомоне не успокоился. По всему королевству было объявлено, что сто тысяч фальшивых талеров получит тот, кто укажет человека, оскорбившего его величество. На площади перед дворцом, возле самой колонны, воздвигли гильотину, чтобы отсечь голову автору дерзких надписей.
— Мама дорогая! — воскликнул Цоппино, сидя на самом верху колонны, и покрутил шеей. — Не знаю, как на языке лгунов сказать «страх», но если для этого употребляют слово «храбрость», то я чувствую себя храбрым как лев…
Из осторожности он целый день просидел в своем или, вернее, на своем убежище. К вечеру, когда уже можно было не так опасаться каких-либо неприятностей, Цоппино соскользнул с колонны, предварительно осмотревшись по сторонам раз пятьдесят. Когда он коснулся земли, его задние лапы хотели было побежать, но передняя лапа вдруг опять стала невыносимо чесаться.
— Ну вот, опять начинается, — пробормотал Цоппино. — Думаю, что освободиться от этого зуда можно лишь одним способом: надо написать что-нибудь обидное для короля Джакомоне. Видно, если ты родился нарисованным на стене, тебе всю жизнь суждено и самому писать да рисовать. Правда, поблизости нет ни одной стены… А, была не была, напишу вот здесь!
И своей красной меловой лапкой он написал прямо на ноже гильотины:
ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ЛЫС, И ЭТО — ЧИСТАЯ ПРАВДА!
Зуд прошел, но Цоппино с беспокойством заметил, что лапка укоротилась чуть ли не на целый сантиметр.
«У меня и так не хватает одной лапки, — в тревоге подумал он. — Если я истрачу вторую на свои литературные упражнения, как же я буду ходить?»
— Ну пока что тебе помогу я! — раздался за его спиной чей-то голос.
Будь это только голос, Цоппино мог бы задать стрекача. Но у обладателя голоса оказалась еще и пара крепких рук, которые цепко ухватили его. Голос и руки принадлежали пожилой синьоре двухметрового роста, тощей и суровой…
— Тетушка Панноккья!
— Я самая, — прошипела старая синьора. — И тебе придется отправиться со мной. Я покажу тебе, как воровать ужин у моих котов и писать мелом на стенах!
Цоппино безропотно дал завернуть себя в плащ, тем более что в воротах дворца появились двое полицейских.
«Хорошо еще, что тетушка Панноккья пришла раньше, — подумал Цоппино. — Лучше угодить в ее плащ, чем в лапы Джакомоне».
Глава седьмая, в которой Цоппино дает уроки мяуканья
Тетушка Панноккья принесла Цоппино домой и пришила его к креслу. Да, да, взяла нитку с иголкой и пришила, точно он был рисунком для вышивания. А прежде чем отрезать нитку, она сделала двойной узел, чтобы не разошелся шов.
— Тетушка Панноккья, — сказал Цоппино, стараясь видеть во всем только веселую сторону, — вы бы хоть взяли голубую нитку, она больше идет к моей расцветке! Эта оранжевая просто ужасна: она напоминает парик короля Джакомоне.
— Не будем говорить о париках, — отвечала тетушка Панноккья, — гораздо важнее, чтобы ты сидел смирно и не улизнул от меня, как вчера вечером. Такие звери, как ты, встречаются не часто, а от тебя я жду многого.
— Я самый обыкновенный котенок, — скромно заметил Цоппино.
— Ты котенок, который мяукает, а в наши дни таких раз-два и обчелся. Все коты стали лаять, как собаки, и, конечно же, у них ничего не выходит, потому что родились они не для этого. Я же люблю кошек, а не собак. У меня семь котов. Они спят на кухне под умывальником. И всякий раз, когда они раскрывают рот, я готова выгнать их на улицу. Я много раз пыталась научить их мяукать, но они совершенно не слушаются меня. Наверное, не верят, что так надо.
Цоппино почувствовал симпатию к этой старой синьоре, которая, несомненно, спасла его от полицейских и которой, видимо, здорово надоели лающие коты.
— Как бы там ни было, — продолжала тетушка Панноккья, — котами мы займемся завтра. На сегодня у нас есть дела поважнее.
Она подошла к небольшому шкафчику и достала из него книгу. Цоппино успел прочесть заголовок. Книга называлась «Трактат о чистоте».
— А теперь, — заявила тетушка Панноккья, удобно устроившись в кресле напротив Цоппино, — я прочитаю тебе эту книгу от первой главы до последней.
— Сколько же в ней страниц, тетушка Панноккья?
— Не так уж много. Всего восемьсот двадцать четыре, включая оглавление, чтение которого мы отложим на завтра… Итак, «Глава первая. Почему не следует писать на стенах свое имя. Имя — вещь важная. Именем нужно дорожить, оно дается не для того, чтобы швыряться им направо и налево. Нарисуйте красивую картину, и тогда вы можете поставить под ней свою подпись. Сделайте хорошую статую, и на ее пьедестале ваше имя будет как нельзя более кстати. Придумайте новую машину, и вы с полным правом можете назвать ее своим именем. Только те люди, которые не делают ничего полезного, пишут свое имя на заборах и стенах, потому что больше им некуда его поставить…»
— Я согласен с этим, — заявил Цоппино. — Но ведь я писал на стенах не свое имя, а имя короля Джакомоне.
— Молчи и слушай! «Глава вторая. Почему не нужно писать на стенах имена своих друзей…»
— У меня есть только один друг, — сказал Цоппино, — но теперь я потерял его. Я не хочу слушать эту главу, она слишком грустная…
— Хочешь или не хочешь, а придется слушать, потому что тебе все равно даже не пошевелиться.
Но в эту минуту зазвонил звонок, и тетушка Панноккья встала, чтобы открыть дверь. Вошла девочка лет десяти. О том, что это девочка, можно было догадаться только по ее прическе — пучок волос наподобие конского хвоста, собранный на затылке. А одета она была совсем как мальчишка: на ней были спортивные брюки и клетчатая рубашка.
— Ромолетта! — воскликнул Цоппино вне себя от изумления.
Девочка смотрела на него, словно хотела что-то припомнить.
— Где мы с тобой встречались?
— Как это — где? Ведь я могу назвать тебя чуть ли не своей мамой! Тебе ничего не напоминает моя расцветка?
— Она напоминает мне кусочек мела, который я взяла однажды в школе…
— Взяла? — спросила тетушка Панноккья, — А учительнице ты об этом сказала?
— Не успела, — объяснила Ромолетта. — Как раз в это время прозвенел звонок на большую перемену.
— Превосходно, — сказал Цоппино, — можно сказать, что я сын этого самого школьного мелка. Поэтому-то я и родился таким образованным котенком: говорю, читаю, пишу, да еще и устный счет знаю. Конечно, нарисуй ты меня со всеми четырьмя лапками, я был бы тебе еще больше благодарен, но я и так очень доволен.
— Я тоже очень рада тебя видеть, — улыбнулась Ромолетта. — У тебя, наверное, есть что рассказать.
— Все довольны, кроме меня, — вмешалась тетушка Панноккья. — Насколько я понимаю, вам обоим невредно послушать, что написано в этой книге. Ромолетта, садись сюда.
Девочка подвинула кресло и, скинув туфли, уютно устроилась в нем. Тетушка Паннокхья принялась читать третью главу, в которой объяснялось, почему не следует писать на стенах слова, оскорбительные для прохожих.
Цоппино и Ромолетта слушали ее с большим вниманием. Цоппино — потому что был пришит и ничего другого ему не оставалось, а Ромолетта — потому что явно чего-то ждала, об этом можно было догадаться по ее плутоватому личику.
