— Я научу тебя всему, что знаю сам. Всем языкам и умениям. Ты станешь воином и охотником, колдуном и знахарем. Сможешь прочитать знаки, высеченные на камне, начертанные на папирусе, положенные на телячьи кожи. Ты будешь нянькой, защитником и другом.
Птицы, лениво кликая, поднялись над густой синей водой белым облаком с острыми кончиками крыльев. Маримму ступил на лесенку, ведущую к воде.
— А еще нам предстоит узнать — где она.
Мальчик остановился, глядя сверху на белый тюрбан.
— Разве ты не знаешь этого, учитель Байро?
— Я знаю лишь то, что увидел в твоем сне о рождении. И знаю названное тобой имя.
Нуба спустился следом за маримму и сел на узкую доску, опуская босые ноги в воду. У ног сразу же собрались мелкие рыбки. Учитель и мальчик сидели неподвижно, глядя на мелькание солнечной ряби. Вдалеке посреди расплавленного солнечного огня торчала черная лодка, будто она сгорела в этом слишком яростном свете. Нуба вспомнил о красной пустыне, отделяющей их от остального мира. Еще недавно он и думал, что она и есть мир. Что караваны рождаются в знойном мареве, — пройти по горизонту, вздымая тучу красноватой пыли, а после умереть, уходя в дрожащий раскаленный воздух. Но где-то там, оказывается, есть эта степь, она огромна, как мертвая пустыня, но совершенно живая, набитая жизнью, как деревянный короб с полуоторванной крышкой набит снастями и поплавками, что вываливаются, не давая крышке закрыться.
Положив руку на распластанный рядом мешок, Нуба заговорил, медленно подбирая слова. Он рассказывал маримму о сне, который увидел сам. Вспоминал, мучительно морщась, если куски сна размытые солнечным светом, не давали ему увидеть картинку четкой. Остановился, колеблясь, говорить ли о той огромной нежности, которую испытал, когда сидела, прижимаясь, и тихо дышала, а мокрые волосы прилипали к его горячей груди. Рассказал и это. И закончив, добавил:
— Я думаю, учитель Байро, что она…
Но маримму поднял худую руку, останавливая:
— Мало знаешь. Не думай. Ты сновидец и это продлится, по крайней мере, пока ей не исполнится десять. Это и назначенный тебе срок — жить в деревне маримму. Тогда, если за это время не увидишь более поздних событий, уйдешь к ней. И еще…
Черная лодка вдалеке плеснула веслами и ушла из солнечной ряби, сделалась почти невидимой на густой синеве воды.
— Тебе нужно научиться не только терпению, но и самостоятельности. Я не смогу сопровождать тебя часто, зелье сварено лишь для тебя и каждый мой выход отсюда в твои сны сокращает жизнь моего тела. А мне еще нужно вернуть два данных мне имени.
Он встал и, расправив одежды, подхватил подол, поднимаясь на ступеньки.
— Воду отнесешь за деревню, на дальний склон, на поляну красноягодника. В середине поляны посадишь ветку с дерева площади. И вырастишь. Каждый день по три бурдюка, налитые под самое горло.
Шумя тогой, он ушел, шлепая по причалу босыми ногами. А Нуба, набрав в бурдюк озерной воды, с трудом вытащил его на приступку и, пыхтя, взвалил на плечи.
Сон. Когда мальчишкой бегал в лесу, цепляясь как обезьяна, за гибкие ветви, возвращался, чтобы помочь матери в хозяйстве, бегал к охотникам — донести убитое зверье и птицу, потом проваливался в сон, ощущая как гудят ноги. И улыбался в темноту, зная — сейчас поплывут перед глазами картинки, покачиваясь, как листья в тихих тайных ручьях. Видел многое, и многое потом забывал. О чем-то пытался спросить отца или стариков, сидящих на шатких террасах, но те отмахивались или смотрели с подозрением и смутным страхом. Виданное ли дело, рассказывать мальцу о том, что и вправду есть за пустыней огромная вода, качающая мир над собой. Города, возносящие к небу белые острые башни. Несметные войска, что бряцают железом, сшибаясь в клубах поднятой конскими копытами пыли…. Старики знали, все это есть, ведь рядом шли и шли через пустыню караваны, и в селениях на склонах благодатных гор появлялись чужеземцы, — наполнить бурдюки сладкой водой, и пойти дальше. Но это была их жизнь, чужая. И когда в поселке появились маримму и некоторые останавливались рядом с Нубой, внимательно заглядывая в лицо мальчика, старики успокоенно кивали друг другу — ему найдено место в этой жизни. Он будет прибран и пристроен. Подальше от тихой деревни.
Это знала и мать, когда стоя рядом с отцом Нубы, нашла его руку и сжала крепко, глядя вдогон сыну, который уже не вернется.
Теперь знал это и сам Нуба.
На белых от солнца досках причала оставались темные следы мокрых ног — легкие, когда шел с пустым бурдюком и большие, расплющенные тяжестью мокрого кожаного мешка, норовящего соскользнуть с плеч. Через темный скрипучий песок, по мягкой упругой травке к извилистой тропе, уводящей по склону вверх, в гущу огромных дубов. И там, на маленькой неприметной поляне — кривая веточка, врытая посередине. Ей было много воды, которую приносил Нуба, и он выливал почти весь бурдюк под ближайшие деревья. Отдыхал, привалившись головой к твердой коре и, таща пустой мешок, снова спускался к озеру.
По утрам и после полудня маримму ждал его на границе темного песка. Они сидели там или шли в его хижину, к сундукам, полным странных вещей, каждая из которых требовала внимания и памяти. Нуба слушал, напряженно пытаясь запомнить сразу, понять, связать новые знания с прежними. И, проваливаясь в глухой сон усталости перед закатом, просыпался ночью, услышав привычный зов маленького барабана. Вставал, с чувством все той же глубокой усталости. Плеснув в лицо воды, с кружащейся от постоянного бодрствования головой, брел в лес, к своему костру.
Там ждал его учитель Байро, протягивал усевшемуся на циновку мальчику узкогорлую бутылку, и забирал, затыкая пробкой, когда, закрывая глаза, Нуба мягко валился на плетеное полотно.
Так было не каждую ночь. Маримму зорко следил за своим подопечным: когда сны захватывали мальчика, день становился в тягость, и он нетерпеливо ждал ночи — уйти в сон, жить там, где в палатке из шкур растет его княжна, ползая по сухой траве под присмотром высокой молчаливой няньки, — тогда барабан не стучал в ночи. Нуба лежал без сна в своей хижине, изнемогая от нетерпения. И учился быть терпеливым.
— Каждый твой день — драгоценность, — сухо сказал ему маримму, объясняя перерывы, — а ты готов выкинуть познанное, убегая к желанному. Учись использовать все. В твоей жизни будут времена, когда придется просто ждать, не имея возможности схватить, сделать, получить сразу. Так преврати ожидание в ценность для себя. Тогда будешь силен.
Ему было тринадцать лет, когда он услышал и постарался принять эти слова. С тех пор прошли десять лет путешествий во снах и подготовки себя к предназначению. Еще два года тяжкого пути в поисках той самой степи. И после жизни в эллинском доме, еще семь лет в изгнании, которые закончились тем, что он сидит под старой акацией — сосуд годои в чужом племени, голос чужих богов. Сидит и терпеливо оглядывает свое прошлое, стараясь найти ту развилку, которая вывела его тропу в жизнь. Ведь он должен был умереть. Чтобы не мешать тому, что должно случиться дальше. Что делать тому, кто нарушил законы судьбы?
Ночь стояла все так же глухо и черно, и Нуба подумал — а ведь он уже видит ее — злобную птицу Гоиро, видит ее крылья над головой. Люди идут из селения в пустыню, через океан в города и горы, спускаются со склонов и углубляются в мокрые джунгли, или находят степь…. А на самом деле это одни боги передают их в руки другим богам. Хорошо бы сейчас выпить зелья и увидеть, что там — у яркого моря, на шумных улочках полиса, петляющих по склонам просторного холма. Но сны кончились, и бутылочка опустела, когда он попрощался с маримму и двинулся в путь. Теперь все наоборот — Хаидэ видит его во снах, и приходит, чтобы помочь. Но редко, так редко и ничего не говорит о себе. Только забота о нем написана на лице княгини. А сейчас его ждет мальчишка, Маур, избранный темнотой. Может темнота и есть предназначение мальчика, но огромный черный мужчина, сосуд годои, когда-то выбрался из неумолимой хватки судьбы, и нужно сделать попытку дать мальчику выбор. Вдруг он выберет свет.
