В странном поселке тропа Нубы расширилась до размеров котловины и замерла, будто никуда не ведя на долгое время, на десять земных лет.

Он остался один в маленькой хижине и, обойдя ее, так же как перед этим маримму, трогая пальцами свои новые вещи — корзинки, кувшин, удочки у стены, вышел, разглядывая все, что его окружало. Никто не подошел и не повернул головы, все занимались неспешными, обычными деревенскими делами. Старик в белой тоге сидел на корточках, чистя рыбу, а мальчик постарше Нубы забирал ее, и, продевая в жабры крепкую нить, вешал на собранные из жердей вешала. Вот прошли три мальчика, таща на плечах мокрые бурдюки, с которых капала вода, а дальше, у небольшого костра помешивал варево в котелке еще один мужчина в белых одеждах. Не было слышно голосов и смеха, песен, ворчания. Лишь требовательно кричали древесные обезьяны, сыпля с веток сухие листья и мусор, да пели птицы в вершинах деревьев.

Постояв, Нуба вернулся в свою хижину и взял удочки. Он шел по убитой босыми ногами тропке к темному песку, и маримму, сидевший на маленькой поляне, кивнул в ответ на его вопросительный взгляд и снова опустил лицо, внимательно раскладывая перед собой вынутые из мешка гладкие кости.

Нет, тут не было молчальников, давших богам запечатать свои рты, но оказалось, обыденная жизнь требовала очень малого количества слов, и постепенно, подстраиваясь под молчаливых маримму, ученики переставали говорить лишнее, ведь всегда можно посмотреть, что делает взрослый и делать то же самое. Слов, сказанных днем, было так мало, что они терялись в звуках леса, травы и воды, потому казалось — их нет вовсе.

Настоящие слова приходили по ночам. И в первые недели жизни в поселке маримму Нуба спал плохо, вслушиваясь в песни, что доносились от костров, разожженных в лесной чаще. Монотонные и длинные, они усыпляли, но он уже знал, стоит задремать, как монотонность прервется чьим-то болезненным криком или горячей невнятной речью или начнут падать в ночную темноту мерные слова, проговариваемые будто нечеловеческим горлом и губами. Тогда Нуба замирал, сжимая кулаки и глядя в плетеный потолок маленького дома, шептал детские заклинания, которым научила его мать. А в ответ из величавой темноты рокотали маленькие барабаны, сыпался шелест бамбуковых погремушек и иногда доносился горький мальчишеский плач, прерываемый мерными словами маримму.

Когда в небе вставала большая луна, дым от костров наливался тревожным запахом странных зелий, барабаны стучали громче, а слова переполняли ночь, и казалось, топтались у входа в хижину, норовя зайти внутрь и напасть на лежащего без сна мальчика.

Однажды, не выдержав, он встал и, выйдя в ночь, побежал к мелькающим между черных стволов огням, готовый на все, пусть даже смерть, лишь бы увидеть, что там и не мучиться воображаемыми картинами, рисующими в голове чудовищ, в которые превращаются маримму. И ни одного огня не смог увидеть ближе, чем в полусотне шагов. Казалось, костры ползали между черных кустов, дразня ярким пламенем и вспышками искр. Он вернулся в хижину, еле волоча ноги, расстроенный и разозленный, завязал все шнуры на пологе входа мертвыми узлами и бросился на циновку, шепча грубые слова. А когда проснулся, над ним сидел маримму, солнце, пролезая в окошки, выбеливало тюрбан до невыносимого блеска и черное лицо под ним казалось лишенным черт.

— Твой огонь будет зажжен позже. Не иди к чужим кострам. Иначе чужие судьбы отравят тебя, — глуховатым, обычным человеческим голосом сказал ему учитель. И, вставая, расправил складки многослойного одеяния.

— Хочешь знать больше, приходи после заката на дальний берег, я научу тебя варить нужные травы, те, что вкладывают в голову весь мир.

Нуба кивнул. И дождавшись заката, впервые пришел к своему маримму, садясь рядом с ним на корточки возле маленького очага, на котором висел закопченный котелок, а на песке, на расстеленной циновке, толпились тыквы, горшочки и иноземные тускло блестящие сосуды с плотно притертыми крышками. Маримму открыл один из сосудов, бережно наклоняя, влил в котелок отсчитанные капли быстрой темной жидкости с резким запахом. И сказал:

— Вилья. Седьмая чешуина с хвоста саламандры, прикормленной девушкой, не знающей мужчины. Настояна на зеленой воде дальнего родника, взятой в первую ночь после новой луны, в год, когда три бури следуют одна за другой без перерыва. Вилья сделает отвар крепким и даст ему долгую жизнь без порчи и изменения свойств. Влить должно столько капель, сколько лет избранному, но убрать один год.

Капли шипели, входя в булькающую жидкость. А маримму, закрыв бутылочку, поставил ее и взял тыкву, в которой что-то шуршало. Откидывая пробку, висящую на полоске коры, сунул в широкое горло пальцы. Вытащил скрученные побеги, цепляющиеся за все вокруг.

— Керинока-коу. Трава из-под песка, там она ползает, не прорастая к солнцу, там цветет мелким сухим цветом и там же плодоносит, унося семена вглубь, насколько позволит стебель. Коу делает сны четкими, лишая их зыбких теней, чтоб увиденное легче пересказать. Отмерять по длине, чтоб хватало для двух оборотов запястья избранного. Но убрать длины на половину его большого пальца.

Он бережно распутал стебель, успевший закрепиться на черном запястье, и, шепча слова, обращенные к траве, погрузил ее в зелье. Указал Нубе на мешочек, лежащий с краю циновки. Развязав тесемки, мальчик осторожно сунул руку внутрь и вытащил горсть неровных мелких камушков. Когда на ладонь попадал свет костра, камушки загорались багровым соком.

— Сушеная кровь сновидца, — будничным голосом сказал маримму, — каждому ученику свой мешочек. Тогда его сны увидит учитель, если оба правильно выпьют зелье и точно соблюдут все ритуалы. Положи этот и этот поменьше, плавно, чтоб кровь не обожглась до обиды.

— А сколько надо ее? — охрипшим голосом спросил Нуба, с щекоткой между лопаток чувствуя, как шевелятся в пальцах комочки, пытаясь вырваться.

— Для крови нет меры, — ответил учитель, — только опыт маримму.

— Значит, я не сумею сделать нужный отвар, даже если выучу все? — уточнил Нуба, поспешно затягивая мягкую горловину мешка, в котором шевелились комки.

— Сумеешь. Когда станешь старшим учеником.

Маримму отвечал на вопросы, а черные руки работали размеренно и плавно, открывая все новые горшочки и сосуды, отмеряя и насыпая.

— А когда стану?

— Скоро. Тебе осталось девять лет, десять месяцев и восемь дней.

— Девять? Скоро? — переспросил пораженный мальчик, и время представилось ему пустыней, что проносила перед глазами миражи, такие далекие, что казалось — всю жизнь идти к ним.

Но маримму не ответил, даже не посмотрел, продолжая работу. И Нуба понял — последние вопросы заданы зря, ведь они ничего не изменят. Придвинулся к маримму, внимательно глядя на его руки, зашевелил губами, стараясь запомнить то, что говорил учитель над каждым следующим корешком или камнем.

Тихо плескала в озере рыба, издалека, от нескольких разбросанных в чаще костров доносились постуки барабанов и детские вскрики, протопал за спинами, осыпая песок, речной крыс и нырнул в тростниках, отфыркиваясь. А Нуба все сидел, водя слипающимися глазами за движениями рук. Булькал котелок, и мальчик, оседая набок и поджимая к голому животу озябшие колени, заснул, не дождавшись, когда маримму скажет, что зелье, наконец, готово.

Проснулся один, сел, отирая щеки, мокрые от росы и выступившего под жарким уже солнцем пота, и огляделся. Деревня жила размеренной утренней жизнью, мальчики, тихо переговариваясь, таскали от родника кувшины и бурдюки с водой, кое-где белели тоги маримму. А закопченные камни очажка были чисто убраны, выметена зола из песчаного круга, и — ни котелка, ни учителя, ни расстеленной циновки, полной тайных ночных сокровищ.

С этого дня каждую ночь Нуба проводил у костра, следил за руками учителя, подавал бутылочки и мешочки, отсчитывал комки смолы, черпал костяными ложечками порошки. Задавал вопросы и иногда получал ответы на те, которые были настоящими, нужными.