Но затем в следующем месяце Кеннеди учредил совещательный совет при президенте по вопросам искусств, и Белый дом вновь обратился к Стрейту. Так как новая должность, в отличие от первой, не требовала много времени и административной ответственности, Стрейт склонен был дать свое согласие. Колесо завертелось.

Стрейту было сказано, что о его назначении скоро будет объявлено официально. Остались лишь две небольшие формальности: переговорить с лидерами конгресса, да и ФБР должно провести обычную в таких случаях проверку. Последнее замечание, брошенное между прочим, произвело на Стрейта колоссальное впечатление. «Проверка ФБР?!» Но он как-то не задумывался над этим. А ФБР — серьезная организация, она, конечно же, заинтересуется его деятельностью в Кембридже. Правда, один раз при вступлении в армию уже проводилась его проверка, но это было военное время и в стране не было маккартизма.

«Когда мое имя появится в газетах в связи с назначением, — думал он, — кто-то из «кембриджцев» может сказать: «А ведь я его знаю», и расскажет о моих связях с коммунистами. История о моей деятельности в Кембридже появится в газетах, и я не смогу отрицать ее. Хорошо, допустим, я сам расскажу, что был коммунистом. Возможно, президент поймет меня, он сам был студентом, он может учесть, что все прошлое — в прошлом, а сейчас я другой человек. А как быть с остальными?»

И вот тогда у Стрейта возникла мысль, не дожидаясь, пока его уличат органы контрразведки, рассказать обо всем самому, но не президенту, а Артуру Шлессинджеру. Состоялась встреча. Стрейт говорил минут двадцать. Помощник президента слушал его молча, не перебивая. Вошел секретарь.

— Вас ожидает… — и он назвал имя известного деятеля Латинской Америки.

Шлессинджер, понимая особую важность разговора, бросил:

— Пусть подождет.

Закончив свою исповедь, Стрейт сказал, что он намерен рассказать обо всем этом ФБР, и попросил исключить его из числа кандидатов на высокую должность. Шлессинджер сразу согласился, поднял телефонную трубку и позвонил министру юстиции Роберту Кеннеди с просьбой срочно принять Стрейта…

На следующий день Стрейт уже рассказывал свою Одиссею заместителю директора ФБР Уильяму Салливану. Более часа длилась «исповедь». Все сказанное им тщательно стенографировалось. Беседы Салливана со Стрейтом продолжались несколько дней, по словам последнего, 40–50 часов. В ходе «допроса», если можно было так назвать почти дружеские беседы, Стрейту были показаны фотографии, среди которых он без труда узнал Михаила Грина. Ему сказали, что Грин уже отозван Москвой и больше о нем ФБР ничего не знает.

Во время этих допросов Стрейт и рассказал о том, как его завербовал Антони Блант. В конце разговора состоялся такой диалог:

— Что я должен теперь делать, — спросил Стрейт, — если ко мне вновь обратится агент советской спецслужбы?

— Не беспокойтесь, они к Вам не обратятся.

— А если они это сделают?

— Они этого не сделают.

И действительно, представители советской разведки больше к Стрейту не обращались. Сам Стрейт совсем не был уверен, что он так решительно порвал все связи с КГБ, как представил это в своих мемуарах. Встает вопрос: а почему были так уверены американские спецслужбы в том, что Москва не обратится к его, Стрейта, помощи? Об этом можно только догадываться. Вероятно, ЦРУ, связавшись с МИ-5, пришло к выводу, что о Стрейте, о его поведении уже известно советской зарубежной разведке.

Английская разведка попросила американские власти организовать встречу Стрейта с ее представителями. В начале 1964 года такая встреча состоялась, сначала в присутствии Салливана, а затем были беседы Стрейта наедине с Артуром Мартином, одним из руководителей английской разведки. Последний интересовался Берджесом и Блантом, а также другими англичанами, работавшими на советскую разведку. Стрейт назвал имя своего друга Джона Корнфорда, а также высказал предположение о вероятном участии в этой деятельности Лео Лонга.

О том, насколько ценными были для английской службы безопасности признания Стрейта, свидетельствует замечание Мартина в конце их беседы: «Вы мне можете не поверить, но это первые настоящие доказательства разведывательной деятельности Берджеса и Бланта, которые мы получили. Правда, раньше мы знали о некоторых высказываниях самого Берджеса: он проболтался, когда был не совсем трезвым. Ваши показания будут очень ценными для нас. Хотя я опасаюсь, — добавил он, — что Блант будет отрицать всё, даже если мы сообщим ему, что говорили с Вами».

Напуганный всем происходящим, Стрейт сам предложил в случае необходимости пойти на очную ставку с Блантом, даже на участие в открытом суде в качестве свидетеля. Однако именно открытого процесса, шума в прессе сама английская сторона хотела избежать.

В следующий раз, когда Мартин предложил Стрейту встретиться с Блантом, он сам поставил условием, чтобы встреча носила строго секретный характер. Это было и в интересах Стрейта. Блант дал согласие на встречу, но оговорил два условия: первое — встреча будет проходить на его квартире, второе — чтобы за 20–30 минут до встречи, которая будет проходить в присутствии английских контрразведчиков, Блант мог встретиться со Стрейтом один на один. Об этой встрече тет-а-тет мы знаем только от одного Стрейта. По его словам, Блант сказал ему: «Мы удивлялись, что Вы нас так долго не выдавали», и чуть ли не благодарил его за то, что последний признался, «сняв камень с его, Бланта, плеч». «В конце концов, когда-нибудь всё это стало бы известно», — будто бы сказал Блант. Затем по инициативе Антони они заговорили о Сезанне и Пуссене, об отношении первого ко второму, о том, что Сезанн копировал картины Пуссена, и т. д.

У читателя мемуаров справедливо возникнет вопрос: зачем Бланту понадобилось это конфиденциальное свидание со Стрейтом, обязательно в отсутствие представителей контрразведки? Конечно, не для обсуждения проблем, связанных с творчеством Пуссена и Сезанна.

Тогда зачем же? Если читать между строк признания Стрей-та, можно догадаться, что разговором о художниках и прощением Стрейта за предательство Блант хотел расположить к себе Стрейта, может быть, усыпить его бдительность и узнать, что Стрейт рассказал американцам и что утаил. Один из его вопросов был такой: почему Стрейт так долго не признавался, а потом решил признаться в своем участии в деятельности советской разведки?

Блант, вероятно, понял из этой беседы, что не в интересах Стрейта было слишком подробно рассказывать о своей деятельности.

Итак, Стрейт молчал почти два десятилетия. Какое это имело значение для советской разведки? Авторы «Словаря шпионажа» приходят к такому выводу: «Если бы Стрейт признался раньше, это избавило бы Соединенные Штаты и Британию от того вреда, который причинила им сеть советской разведки».

После встречи Бланта со Стрейтом состоялся разговор Бланта с представителями английской разведки, которых прежде всего беспокоило, чтобы вся эта история не стала достоянием прессы.

Английские спецслужбы были инициаторами и второй встречи двух советских разведчиков. Она понадобилась им, так как они обнаружили противоречия между показаниями Стрейта и Бланта. Интересно, что от англичан на ней присутствовал уже не Мартин, а другой представитель контрразведки. Мартин был освобожден от ведения дела Бланта, будто бы за «пристрастное отношение к советским спецслужбам».

Английская разведка еще долго продолжала держать Стрейта в поле зрения и, по его собственным словам, в течение более десяти лет после 1964 года проводила с ним беседы.

В своем заявлении 21 ноября 1979 г. Тэтчер сказала, что информация о деле Бланта поступила еще в 1964 году. Тэтчер добавила, что она не вправе сообщать имя человека, который информировал англичан об этом. Сам Стрейт не без гордости заявил: «Этим информатором был, конечно, я».

Признания Бланта открыли английским спецслужбам путь к началу следствия по его делу. В 1964 году состоялись первые «допросы» Бланта, если их можно так назвать. В январе того года следователь Артур Мартин, который в свое время участвовал в изучении обстоятельств бегства Берджеса и Маклина и с этой целью встречался с американскими контрразведывательными органами, приступил к расследованию дела. Начал он со встречи со Стрейтом, который рассказал об активности Бланта в Кембридже, о том, как тот завербовал его и позднее по приказу Москвы направил для работы на Лубянку в Вашингтон. Он назвал имена и других студентов, которых завербовал Блант, в том числе Лео Лонга.