Патрик направлялся в горы. Горы звали его, манили окутанными туманом вершинами, всегда дарившими покой и мир — хотя бы на время. Отдохнувший жеребец с легкостью отмерял милю за милей, а Патрика все преследовал прощальный взгляд Марсали, и чем больше удалялся он от дома, тем понятнее становились ему ее боль, ее смятение и ужас, когда она, внимательно посмотрев на него, впервые увидела, во что он превратился.

Заметила ли она клеймо смерти на его лице? Поняла ли, что каждая складка — жуткая мета загубленной им чужой души? Почувствовала ли страх, животный ужас, непрерывно мучивший его на поле брани? Ясно одно: что бы ни увидела, о чем бы ни догадалась Марсали, это ей не понравилось бы.

Патрик дал шпоры гнедому, пустив его в галоп, и в несколько мгновений пересек зеленую луговину между двух скалистых вершин. Конь подчинялся неохотно, медлил, и Патрик с трудом подавлял в себе желание сорвать гнев и отчаяние на бессловесной скотине. Еще вчера он приглядел в отцовской конюшне красивого серого жеребца, но один из первых военных уроков, усвоенных им смолоду, гласил: не выбирай приметного коня, если знаешь, что встретишь врагов.

Вот уже близко хижина, цель его путешествия. По преданию, здесь его предки, Сазерленды, скрывались от преследований англичан во времена царствования короля Эдуарда I. Хижина была старая, приземистая, но надежная, с толстыми стенами грубой каменной кладки, почти незаметная в густом лесу. Никто, кроме охотников, изредка останавливавшихся на ночлег, не жил тут: слишком далеко до Бринэйра, да и окрестные каменистые пустоши не годились ни для пахоты, ни для пастбища.

Если б мачехе понадобилось укромное местечко для тайных встреч, лучшего она не нашла бы.

Гнедой благополучно взобрался по узким горным тропкам и остановился у бурлящего среди расколотых аспидно-серых валунов водопада. Горные пики поднимались вокруг и терялись в небе. В воздухе висела тончайшая водяная пыль, и Патрик сразу же промок насквозь, но никакого неудобства не ощущал.

Когда-то давно ему показал это место отец. Это было еще до того, как он отправил сына на воспитание к Ганнам.

— Помни о тех Сазерлендах, что проложили тебе дорогу, — промолвил тогда отец, стоя рядом с ним и гордо озирая северные пределы своих владений.

Отец поведал ему легенду этой хижины, рассказал, как их предки сражались вместе со знаменитым шотландцем Уильямом Уоллесом против английского короля Эдуарда I, а потом — вместе с Робертом Брюсом против Эдуарда II, как их преследовали и объявили вне закона, точно разбойников, а они все-таки выжили, ибо были едины.

— Помни, что ты принадлежишь своему клану, сын. Клан — самое важное, что есть в жизни. Важнее бога, даже важнее семьи. Важнее, чем сама жизнь.

Патрик слушал отца с изумлением. Высокий, сильный, он был в тот момент незнакомым и далеким, и необычное воодушевление горело в его глазах.

— Обещай мне, сын, — продолжал отец, — клянись жизнью, честью — всем, что имеешь и будешь иметь, — что твой клан для тебя всегда будет превыше всего.

Патрик обещал. В свои шесть лет он не особенно представлял себе, что значит эта его клятва, но, чтобы заслужить похвалу отца, сделал бы все, что угодно. Но если тогда он не понимал, что пообещал отцу, то теперь понял слишком хорошо. Эту клятву снова и снова вбивал ему в голову тот самый человек, который заставил его, несмышленого ребенка, дать ее. Именем этой клятвы его вынудили отправиться воевать под началом Монтроза, а потом и других.

Патрик знал, как важно для отца одобрение и уважение клана, и потому хорошо понимал, каким позором стало для него известие о неверности жены. К тому же она выбрала для своих свиданий место, священное для всех Сазерлендов, что не могло не нанести особенно болезненный удар по гордости старика. Стоя сейчас у поросшей мхом стены, он гадал, кому еще могло быть известно о том, как много значит эта хижина для маркиза Бринэйра. Разве что Дональду Ганну? Да, должно быть, отец рассказал давнему другу эту историю, когда они охотились где-нибудь неподалеку.

На миг Патрику нестерпимо захотелось, чтобы Марсали была здесь, рядом, и он мог бы поделиться с ней своими мыслями и выслушать ее. А потом они вместе доискались бы, что случилось два года назад с ее тетей Маргарет.

Но, по правде говоря, он так долго жил только своим умом, что, пожалуй, не смог бы, как ни хотел, открыться любимой женщине. Даже с Хирамом и Руфусом он редко делился своими мыслями и планами, пока не наступало время действовать. В этом, надо признать, он был настоящим сыном своего отца.

Вокруг хижины за последние годы поднялся густой подлесок, и тропинка почти заросла. Интересно, приходил ли сюда кто-нибудь хоть раз за минувшие два года? Отец на его месте прочесал бы все вокруг в поисках любой улики, предпринял бы все, что счел бы полезным для дела. Патрик почувствовал себя обязанным заглянуть внутрь.

Он осадил коня у двери, спешился, привязал его к низко растущей ветке дуба и пошел к хижине. Вдруг его взгляд привлекло темное пятно на земле, потом еще одно, в нескольких шагах от первого, и третье — у самой двери. Он видел слишком много таких пятен, чтобы сомневаться в их происхождении.

Положив руку на рукоять кинжала, Патрик приоткрыл дверь. Свет ворвался в темное, пропахшее плесенью и кровью помещение, и взгляд Патрика тут же остановился на теле, неподвижно лежавшем на охапке грязной соломы в углу. Патрик быстро огляделся и, убедившись, что опасности нет, в два шага очутился рядом с распростертым на соломе человеком.

Он сразу узнал его. Каждый, кто хоть раз останавливался в Эберни на ночлег, знал Быстрого Гарри. Покачав головой при виде ржавых, запекшихся пятен на пледе Быстрого Гарри, он приложил пальцы к шее раненого и с облегчением перевел дух, нащупав едва заметное, слабое биение пульса. Дыхание Быстрого Гарри было затрудненным и хриплым, кожа — горячей, как огонь.

Откинув набухший от крови плед, Патрик увидел поперек груди страшный рубец от удара меча. Рана выглядела плохо; она уже успела загноиться, хотя заражение еще не пошло вглубь. Быстрый Гарри просто обессилел от жара и потери крови. Удивительно, как удалось ему добраться до хижины, ведь набег случился за много миль к северу от этих мест.

Патрик беспомощно смотрел на рану и проклинал себя, что не взял с собой никого — и ничего. Ни людей в помощь, ни вина, ни воды, ни хлеба.

Но заниматься самобичеванием некогда: у Быстрого Гарри времени почти не осталось, и первое, что ему было необходимо, это вода.

Бегло оглядевшись, он увидел, что в хижине не осталось ни одного целого горшка или кувшина: повсюду валялись лишь черепки. Стол и стулья тоже были разбиты в мелкие щепки. На миг Патрик представил себе, как отец методично крушит все вокруг, одержимый яростью.

Стиснув зубы, он принялся за поиски и наконец нашел глиняный черепок, достаточно большой, чтобы налить в него воды; бросился к протекавшему невдалеке ручью, зачерпнул воды и, вернувшись, принялся будить раненого.

Сначала он осторожно тронул его за плечо. Когда это не помогло, отважился тряхнуть посильнее. Ему не хотелось, чтобы Быстрый Гарри тихо угас, и на то у него была своя, не вполне бескорыстная причина: Гарри, несомненно, что-то знал, что-то видел. Да и не хотелось Патрику принимать на душу грех за смерть ближнего.

Гарри тихо, едва слышно застонал. Как видно, он еще цеплялся за жизнь.

— Гарри, — позвал Патрик. — Гарри!

Веки Гарри затрепетали, поднялись, опустились, снова поднялись. Мутно-голубые, невидящие глаза мало-помалу прояснились и остановились на пледе Патрика. Гарри попытался отодвинуться, отпрянуть, но Патрик удержал его.

— Нет, — мягко сказал он, — ты в безопасности. Я тебе плохого не сделаю. — Он сознательно перешел на местное наречие — язык, на котором сам говорил еще ребенком и который помог бы Гарри лучше его понять и успокоиться.

— Воды.

Поддерживая Гарри под спину, Патрик помог ему привстать настолько, чтобы сделать глоток, и поднес к его губам разбитую чашку.