— Людской двор? Вы наверняка обознались.

— Наверняка — нет. Потому что через минуту она уже шла обратно, заметила открытое окно, подошла и смотрит наверх. А я спрятался за занавеской, и она меня не заметила. Постояла немного и вошла.

— Довольно странно.

Йонк усмехается и благодушно вытягивает ноги.

— А я ничего странного не вижу. В ней же течет кровь французского земледела. Вы слышали: барон Пикар женился на ней в шестьдесят лет, и только из-за большого приданого. Ну, понятно, ее древнее дворянское происхождение безупречно, потому что иначе Франческа Эстергази… Что с вами? Простудились?

— Нет… Наверное… камешек попал в башмак.

— Так присядьте и вытряхните. А простудиться легче легкого — когда вы целый день в этой своей бане торчите. У меня голова от этого угара кругом идет, стоит вам дверь приоткрыть.

— К этому надо привыкнуть.

— Да… так о чем бишь я?.. Я только то хотел сказать, что баронесса Пикар здесь уже освоилась, как у себя дома. Поговаривают, что граф этот дворец совсем отдаст дочери и виконту Пикару. А уж тогда баронесса будет здесь настоящей хозяйкой. А что рано встает — так я дамочек этой породы знаю. Большую часть работников выставит. Может быть, и вас. Меня-то уж наверняка.

— Я об этом ничего не знаю.

— А я слышал… Баронесса Пикар, это вам не Эстергази. Она тут все перешерстит. Я не знаю, но вы-то там бываете. Говорят, вчера чайную чашку взяла у лакея обеими руками… Это-то вы знаете, что виконт Пикар сегодня после обеда приезжает.

— Да, это я знаю. Но что тут особенного…

Франк Аршалык идет в оранжерею. Ему всегда противно слушать лакейские сплетни о господах.

Его охватывает парной, насыщенный душным ароматом воздух. Тропические растения — по-змеиному извиваясь, сплетаясь в узлы, тянутся по обе стороны. Точно полипы или гигантские пауки, карабкаются среди устроенных в каменных бассейнах топей. В голых кривых переплетениях маячат листья выше человеческого роста размером. Серебристые и зеленые клубы кактусов, точно съежившиеся, насторожившиеся и ощетинившиеся животные лежат в огромных горшках и бочках. Причудливые цветы — словно большие бабочки или пестрые птицы так и трепещут, чуть коснется их воздушная волна от проходящего мимо человека.

Франк Аршалык нигде не останавливается. Даже в плодовом отделении, где за запотевшей стеной играют красные, белые и золотистые краски, где огромные зеленые грозди висят на тонких-тонких лозах. Есть там и специальная клубничная теплица, круглый год обслуживающая болеющего белокровием графа Эстергази… Франка Аршалыка все это не интересует.

Он идет в свое отделение, которое во дворце окрестили «розовой лабораторией». Только у него имеется от нее ключ в кармане. Работников он впускает сюда лишь в своем присутствии и ни на минуту не оставляет одних. Здесь целая сеть труб для обогревания и орошения. Изолированные секторы для сравнительных опытов и наблюдений. Покатая стена со сменными стеклами и цветными фильтрами, с помощью которых можно создавать различные комбинации и добиваться различной концентрации света и тепла. В специальном отделении сосуды с различными химикалиями, которые он использует для создания определенных оттенков и форм. Здесь он добился такого, о чем можно написать целые книги. А какие еще замыслы и проекты, этого пока никто в мире не должен знать.

Но сегодня он только мельком оглядывает свои розы. Глаза смотрят на эти годами выращиваемые под неуклонным присмотром растения с изумительными цветами, а мысли витают где-то в другом месте. Он не останавливается у тех видов, которые без подпорки не могут удержать на тонких стебельках большие, темно-желтые соцветия. Не склоняется к тем, которые усеяны мелкими, типа скабиозы, буро-фиолетовыми звездочками. Поворачивается, запирает дверь и снова выходит наружу.

В парке действительно кажется свежо, хотя солнце бьет уже прямо в дверь оранжереи. Ноги слегка дрожат, и голова как будто чуточку хмельная. Надо присесть там, где недавно сидел Йонк, и привалиться к заросшей плющом стене. Он закрывает глаза и ждет, пока пульс не придет в норму.

На дорожке слышится скрип шагов. Он узнает их. Это Марина, в чьем ведении стол высших дворцовых служащих. Как тень преследует его. И если даже шагов не слышно, то всегда чувствуется издали ее взгляд. Он открывает глаза — ледяные и непреклонные.

Молодая словенка с того берега Дуная сегодня снова в своем фантастическом народном костюме. Так бывает всегда, если во дворце ждут знатных гостей. Иметь с ними дело ей не приходится. Но зато положено стоять поодаль, в пестрой толпе, вместе с другими, чтобы приезжим, если захочется, было на что полюбоваться… Лицо у нее смуглое, как у цыганки. Над темными глазами высоко изогнутые бархатные дуги бровей. В глазах все тот же влажный, истомный блеск, который всегда делает садовника неловким и раздражительным. Назло ей и себе самому он долго смотрит в эти красивые, безгранично покорные глаза.

— Что вам, Марина?

Бархатные брови дергаются от этого холодного, небрежного, даже обидного вопроса.

— Я только хотела узнать, вы будете пить молоко в столовой или у себя в комнате?

— Мне кажется, вы должны помнить. Неделю назад я вас просил: по утрам чай. После оранжереи молоко мне кажется противным.

— Простите, но вчера вы хотели молока.

— Вчера утром я не был в оранжерее. Попрошу стакан чая. В мою комнату — если вам не обременительно.

Он хорошо знает, что ей ничто не может быть обременительно. Что для нее нет большей радости, чем постоянно услужать ему. Но он нарочно говорит так, чтобы задеть ее, причинить боль. Несносна ему эта покорность и влюбленная назойливость.

А когда она поворачивается и, тяжело покачиваясь, уходит, он глядит ей вслед и чувствует сожаление. Ведь эта женщина красивее всех роз. Почему же у него не находится для нее десятой доли того чувства, которое он испытывает к бездушным растениям? Эти цветы развратили его своими слишком уж изысканными красками и порочным ароматом. Он уже не воспринимает простую, естественную красоту.

Марина останавливается у его розария. Даже по спине ее видно, как она блуждает глазами по цветочным группам, как голова ее, словно хмелея, клонится то в одну, то в другую сторону. Нет, право, жаль становится эту девушку. Но он берет себя в руки и отводит взгляд. Ему никогда не нравилось то, что само дается. Он привык завоевывать, побеждать, захватывать…

Когда он возвращается ко дворцу, фонтан уже сеет свой мелкий дождик. Точно сквозь мелкое ситечко, падают капли в бассейн. Вся поверхность его рябит от пузыриков и бесчисленных вскипающе-угасающих кругов. Не различить, где солнце играет в воде, а где весело мелькают шустрые рыбки.

Садовник Клейн с двумя помощниками поливает насаждения. Росистый туман не смыл вчерашнюю пыль. А сегодня все должно блестеть. Резиновые шланги извергают потоки чистой воды на макушки миртов, лавров и олеандров и на длинные листья пальм. Курится белая дымка. Воздух насыщен влагой.

Окна графини Франчески раскрыты. Самой ее не видно, но ее младшая камеристка, сухопарая француженка с голыми, острыми локтями, лежит на подоконнике, глядя наружу. Франк Аршалык здоровается и быстро сворачивает за угол. Терпеть он не может эту девицу с черными, узкими глазками. Надоели ему все эти избалованные бездельем женщины с их извращенной фантазией и чувственно бесстыдными глазами.

Комната уже прибрана. Чай ароматно дымится в фарфоровой чашке. Но ему не хочется пить. Он бросается на кушетку и лежит так, закинув руки за голову. Как будто ни о чем не думает. Но вскоре ловит себя на том, что мысли его снова блуждают по старым путям. Все то же!.. Нигде нет от нее покоя… Злой на самого себя, он встает и начинает одеваться.

Он надевает неизвестно когда и кем придуманный костюм, нечто вроде лакейской ливреи. И вновь у него такое чувство, что вместе с этим костюмом он переменил и свое существо. Он уже не окончивший университет интеллигент, химик и ботаник, ученый, прославленный в своей области специалист, а всего лишь лакей. Бросает взгляд в зеркало и видит, что и в лице и в фигуре появилось что-то лакейское. И ждет звонка.