— Бедняжка! — вздыхают гостьи.
Дамы, как по команде, оборачиваются к Элле: уж не смеется ли она? Но ее лицо ни о чем не говорит. Глаза снова закрыты, и только длинные ресницы подозрительно вздрагивают, и в уголках губ затаилось что-то лукавое.
Госпожа Мейер встала и направляется в спальню. Немного погодя она возвращается оттуда, держа на руках что-то завернутое в шерстяной платок. Она несет этот сверток также бережно и осторожно, как горничная — горячее жаркое. Из-под платка доносятся тяжкие вздохи. Это стонет больной Себастьян.
Госпожа Мейер расстилает платок на полу и выпускает на него Себастьяна. Это седой, морщинистый мопс. Слабые ноги не держат его — Себастьян садится. Он поглядывает по сторонам белесыми глазами, — не видно ли где угрожающей бутылки с карболкой, потом успокаивается. Он никого не замечает, ничем не интересуется — просто сидит и ждет, когда ею снова отнесут в спальню. Его морщинистая морда выражает сытую апатию, кислую скуку и брюзгливое равнодушие к жизни…
Дамы придвигают свои кресла поближе и наклоняются над Себастьяном. Их лица выражают не только простое любопытство, но и искреннее сочувствие тяжелой судьбе мопса.
— Несчастное создание! — говорит жена управляющего, и в голосе ее слышится непритворная дрожь.
— Бедный страдалец!.. — шепчет жена лесничего и гладит больного по голове.
Себастьян с трудом подымает веки, и в его глазах ясно можно прочесть: «Да, я больной, я страдалец, и мне непонятно, за что я должен нести тяжкий крест…»
А госпожа Мейер обнимает больного за шею и горестно вопрошает:
— Ну, скажи же, что с тобой?
Добрые полчаса они охают и вздыхают над мопсом, потом одна за другой усаживаются в свои кресла и по очереди испускают тяжелые вздохи. Себастьян растягивается на платке.
— Мужчин все нет, — озабоченно говорит госпожа Мейер и оборачивается к темному окну, как будто за ним можно что-то увидеть. И тут, забыв всякий такт, она подвигается поближе к гостьям и, бросив тревожный взгляд на Эллу, дает волю своим чувствам.
— Боюсь я за них… — шепчет она. — Ночь темная, дорога плохая, канавы размыты водой и такие глубокие… а лошади застоялись…
— Не волнуйтесь, милая. — Жена управляющего кладет свою пухлую руку на руку госпожи Мейер. — Ведь господин Мейер правит лошадьми лучше всех в округе.
— Да, но… Вы, верно, заметили, что оба они немного… Чуть что — и может случиться несчастье…
— Не в первый раз, вы же сами знаете, — успокаивает ее жена управляющего.
Госпожа Мейер еще раз бросает тревожный взгляд на дремлющую Эллу и еще тише продолжает:
— Вы и представить себе не можете, что мне приходится переживать из-за его безрассудства. В нем есть мужицкая кровь: говорят, мать его была простая крестьянка, — отсюда это порою непростительное сумасбродство. Как-то в первый год после женитьбы — я не забуду этого дня до самой смерти — мы ехали по тонкому льду только что замерзшего озера в соседнюю усадьбу…
Госпожа Мейер закрывает глаза и содрогается.
— Лед все время потрескивает, словно кто-то ходит босиком по рассыпанному конопляному семени. По временам слышен хруст, и трещины разбегаются далеко во все стороны. Я смотрю во все глаза, но ничего не могу разглядеть. Вижу только белое искристое облако или туман и порой слышу, как тяжело, со свистом всхрапывают лошади. Такие же вот лошади были, как и сейчас… В том месте, где начинались камыши, лед подломился, но лошади вынесли нас на берег. За какие-нибудь семь-восемь минут мы с быстротой вихря промчались через озеро…
Гостьи сдержанно улыбаются: рассказ хозяйки дома разжег их любопытство, но они не знают толком, как отнестись к столь неожиданной откровенности, и потому молчат.
— После этого я целую неделю пролежала в постели, — продолжает госпожа Мейер. Потом еще раз бросает взгляд на дочь, пододвигается ближе к гостьям и продолжает: — Избави бог пережить еще раз такое… И все же… тогда я чувствовала не один страх. Голова у меня закружилась, мне казалось, что я легкая снежинка, подхваченная вихрем. Нет у меня ни воли, ни силы, только одно чувство, одно желание не покидает меня: пусть это страшное, но дивное мгновение все длится, длится, пусть никогда не покидает меня та сила, что обхватила меня жаркими руками и несет вдаль. Пусть мне больше никогда не придется ступить на холодную, сырую землю…
Госпожа Мейер приходит в себя и неожиданно обрывает рассказ. Как она могла так забыться! Опасливо глядит на дочь, потом завертывает Себастьяна в платок и несет его обратно в спальню. Гостьи торопливо достают носовые платки и, прикрыв ими рты, переглядываются. Очень интересным показался им рассказ госпожи Мейер.
Элла видит из-под опущенных ресниц все, что происходит в комнате, слышит все, о чем здесь говорят. Она обладает особым даром — не глядеть, но все видеть, не слушать, но слышать. Это не раз помогало ей ловить взгляды, которые ей иначе бы никогда не заметить.
Но все, что она сейчас видит, ее не интересует. Вечно больной мопс, скучные гостьи и их тайные улыбочки давно успели надоесть. Элле кажется, что она целую вечность наблюдает только праздность, мелкие интриги, скуку жизни… А сейчас она прислушивается к себе и удивляется: рассказ матери пробудил в ней что-то неведомое, могучее, волнующее душу. Она уже не видит ни комнаты, ни гостей. Пред ней широкая гладь озера, покрытая тонким голубоватым льдом, седая от снежной пыли полость саней, мглистое облако и блеск подков. Ветер свистит, летят снежные комья, мимо мелькают придорожные ели, поросший кустарником берег. Далеко позади остаются Ирбьи, дебелые гостьи, тайные улыбочки, мопс и бутылка с карболкой, пахнущей одеколоном. Еще далеко впереди — поросший камышом берег озера, темная зубчатая полоса леса. Все пронзительней свищет ветер — сердце бьется, щеки горят от мороза и от захватывающего, заставляющего неметь все тело наслаждения… Неожиданно она вздрагивает и открывает глаза, инстинктивно почувствовав устремленный на нее пытливый взгляд четырех пар глаз.
— Что с тобой? — озабоченно спрашивает мать. — Щеки горят, как в огне, — уж не больна ли ты? — Она кладет руку на лоб Эллы. Но Элла отталкивает влажную руку.
— Ничего — это так…
Гостьи считают своим долгом выразить сочувствие, по взгляд Эллы останавливает их.
— Деточка, прими каких-нибудь капель… — Госпожа Мейер уже готова бежать за каплями, которые у нее всегда имеются в большом выборе: тут и новейшие чудо-эссенции, и настойки от нервного расстройства, и капли от малокровия. Но в эту минуту приезжают Мейер с Зоммером, а с ними и лесничий.
Шум, приветствия, шутки, смех…
Но вскоре все затихает и входит в рамки умеренности и благопристойности. Стихает и внезапное возбуждение Эллы.
Все сидят за ужином. На столе появляются кое-какие предвестники завтрашнего торжества, а на лицах — предвкушение завтрашнего веселья. Элла устало, бесшумно двигает ножом и вилкой, стараясь не стучать по тарелке. Голова у нее тяжелая, она чувствует усталость, и малейший шум, громкое слово причиняют ей почти физическую боль. Но слышит она и видит все.
Напротив нее сидят отец и лесничий и с явной поспешностью опустошают свои тарелки. А стоит ей немного повернуть голову налево, как она видит такое же жирное и гладкое улыбающееся лицо, лысый череп и голубые влажные глаза, которые время от времени заискивающе смотрят на нее, в то время как руки с толстыми пальцами подают ей то стакан, то салфетку, то корзинку с хлебом: Зоммер весьма услужлив и внимателен к своей невесте. Но Элла почти не замечает этого. «Кто же из этих трех мужчин старше на вид и кто из них уродливей?» — думает она. Отец ей, пожалуй, милей и приятней других, но не больше.
Говорят много. Мужчины стараются быть остроумными и находчивыми, дамы — серьезными и важными. Только глаза госпожи Мейер напряженно следят за каждой ложкой, и когда кто-нибудь капает на снежно-белую скатерть, губы ее нервно поджимаются и на щеках появляются красные пятна.
Элла понемногу забывается. Руки ее продолжают машинально двигаться, она видит и слышит все, что делается вокруг, но словно сквозь туман или через стену — как будто ей нет никакого дела до всего происходящего. Но она знает, что все это устроено только ради нее, что она здесь как в резиновом обруче, который стягивается все туже и туже. Ей кажется, что она жила долго-долго и будет жить все так же день за днем, словно в потемках… Будто мелкий ручеек, журчит и течет эта жизнь мимо нее. У Эллы такое ощущение, будто чья-то влажная, тяжелая рука лежит у нее на голове и всё ниже и ниже пригибает ее. Вдруг что-то просыпается в ней, приходит в волнение, снова на щеках у нее появляется румянец, сердце бьется сильней, глаза блестят…
