— Никто не возьмет — никто! — Катрина вся как в огне. — Не по лени он ушел, не ради своей выгоды. А вы сразу же на его землю, как вороны на падаль.

Она подбегает и начинает отвязывать постромки.

— Не балуй…

По голосу отца чувствуется, что он сердится уже не на шутку. Делает движение плечом и останавливается. Как-то неловко замахнуться на взрослую дочь.

— А мы не пойдем, — говорит она, — на землю Мартыня не пойдем. Ну, а когда ты… ладно, работай один, я завтра же ухожу.

Она закидывает постромки через спину лошади и снимает с нее повод.

— Ну, коняга… — Отводит ее на свой участок, на скошенное ржаное поле, и треножит.

Отец стоит с минуту, не зная, что делать. Сердито глядит он вслед дочери. Наконец сплевывает.

— Тьфу! Вот поди подерись с такой…

Он нагибается, вытаскивает из-под корневища лемех, с ожесточением взваливает соху на плечи, несет к своему полю. Сбрасывает ее так, что звон раздается, и, постояв немного, принимается вязать снопы и складывать в бабки. Время от времени останавливается, покашливает, видно, хочет что-то сказать, потом сплевывает, снова берется за снопы. На его коричневом от загара лице каждая морщина выражает недоумение и злобную тревогу.

Однако следующей весной на участке Мартыня появляются новые обитатели…

Ранняя теплая весна. Середина апреля. На вырубке не осталось снега даже в болотистых низинах. Перед обедом Катрина возвращается с луга с охапкой калужницы за спиной. Вдруг прямо на нее, спасаясь от чужого рыжего пса, мчится кувырком ее серый кот. Катрина сбрасывает охапку калужницы через голову и подставляет передник.

— Анцит!

Анцит кидается ей на руки. Хвост у него взъерошен, глаза горят, когти выпущены. Дрожа всем телом, прижимается он к своей спасительнице. Катрина проворно хватает с земли обломок корневища и кидает в рыжего. Пес взвизгивает и, поджав хвост, бежит в сторону. Разозлившаяся Катрина гонится за ним, и все, что попадается ей под ноги, кружась в воздухе, летит вслед псу.

— Ну и ну! — останавливает ее вдруг чей-то низкий голос.

Катрина отбегает на несколько шагов за свою межу и останавливается. На участке Мартыня стоит, опершись на мотыгу, плотный, широкоплечий молодой человек в синей бумазейной куртке, с короткой свалявшейся бородой. Голос у него сердитый, но он старается улыбнуться, и лицо его становится от этого еще некрасивее.

— Чего ты на моего пса так напустилась? — Он бросает мотыгу и подходит поближе.

— А чего он на моего кота набрасывается?

Катрина опускает передник и гладит кота. Он почти совсем успокоился, вкрадчиво мурлычет и свертывается в клубок.

— Такое уж собачье ремесло… — смеется бородач, уставясь на Катрину. — Ты оттуда? — кивает он в сторону ее дома.

Катрине все в нем противно: и взгляд, и разговор, и смех.

— Привяжи, чтобы не бегал. Если он еще раз тронет моего кота, — убью.

Бородач смеется еще громче.

— Сперва поймай! — и глядит в сторону ольшаника, где рыжий успел уже поднять выводок куропаток. Цыплята бежать не могут, с писком путаются в траве, и ветвях, а мать с отчаянным криком бросается чуть ли не в пасть собаке. Бородач, подмигнув, продолжает:

— Стоит ли так сердиться из-за паршивого пса. Соседям надо жить в согласии.

— А ты что тут делаешь?

— То же, что и все, работаем на своем участке.

Значит, он не один. Катрина оглядывается… Ну, конечно… У шалаша Мартыня стоит привязанная поводом к телеге белая костлявая лошадь. Около нее возится похожий на бородача человек — только он постарше и борода подлиннее. Из шалаша вылезает толстая, видно, пожилая, женщина, а на разостланной на траве одежде виднеются не то две, не то три головы.

— На своем участке? — повторяет Катрина, глядя бородачу прямо в глаза.

— Ну да, на моем. Сегодня только переехали, Адиени из Скуениешей… Соседям надо жить в согласии…

— Микель! — раздается вдруг из шалаша голос, напоминающий внезапный громовой раскат. — Будет тебе лясы точить, иди сюда!

— Старик орет… — объясняет Микель, но сам и головы не поворачивает в ту сторону. — Стерва такая, сам ничего не делает… Ну, ладно. Я к вам зайду, мне нужно…

Катрина не слушает, что именно ему нужно. Она поворачивает к дому и не видит, каким взглядом провожает ее бородач. «На участке Мартыня!» — мелькает у нее в голове. И эти люди кажутся ей самыми бесчестными, самыми бессовестными и мерзкими в мире. Взваливая на плечи охапку калужницы, она слышит, как тот же голос гремит на всю вырубку:

— Микель! Дубина! Будет тебе на эту телку глаза пялить. Иди!

Вся кровь бросается в низко опущенную под тяжестью ноши голову Катрины.

В сумерки, вынимая из плиты котелок с похлебкой, Катрина слышит во дворе знакомый грубый голос. Охваченная каким-то предчувствием, она ставит котелок прямо на пол и, не закрыв дверцы плиты, выбегает наружу. У порога стоит, оскалив желтые зубы, бородач Микель Адиень, разговаривает с отцом, и в руках у него одно из их ведер.

— Микель, наш сосед, — говорит отец, кивнув на бородача. — Пришел за ведром, воды зачерпнуть нечем…

— Да, за ведром… — бурчит Микель и улыбающимися глазами смотрит на Катрину.

— Что? Мое ведро?! — Одно мгновение — и Катрина стоит уже подле Микеля и вырывает ведро из рук. — Мне самой нужно!

Такая невиданная неприветливость и черствость заставляют отца покраснеть.

— Катрина, им ведь нечем воды зачерпнуть!

— Пусть шапкой черпают! Кто их звал на участок Мартыня?

Микель Адиень сам не знает, принять ли ее слова за шутку или обозлиться.

— Перестань дурака валять, — сердится отец. — Один черт знает, где теперь твой Мартынь. Что же, из-за этого земле пустовать? Давай сюда! — и тянется за ведром.

— Не трогай! — Катрина прячет ведро за спину. — Чтобы я свою посудину дала каким-то Адиеням! По мне, хоть горстью пусть черпают!

Отец вынимает изо рта набитую Микелевым табаком трубочку и сплевывает.

— Тьфу, пропасть! Ни так ни сяк!.. — Отец отворачивается: от злости он не может больше слова вымолвить.

Микель Адиень слушает, но ничего в их разговоре не понимает. Он чувствует на себе взгляд Катрины, полный ненависти и отвращения.

— Нет так нет, просить не буду! — бросает он и уходит, вернее, убегает. Ноги его больше тут не будет. И не взглянет он в эту сторону… О чем ему просить… Девок на свете достаточно…

И вот на следующее лето, незадолго до Иванова дня, Микель Адиень опять стоит с мотыгой в руке посреди голого поля.

Прошлой ночью, неизвестно как и откуда, появился огонь, подгоняемый от опушки леса сильным ветром, и все как языком слизнул: и озимую рожь, и большую кучу выкорчеванных иней, и только что скошенное сено, и шалаш из еловых веток… Старика не видно. Рядом с тем местом, где еще вчера был шалаш, сидит на пне, обхватив обеими руками голову, толстая женщина, а рядом, на разостланной одежде, — две головы, совсем как в прошлом году.

Микель смотрит на все это застывшим взором, но когда у соседнего домика, возле пышных кустов георгин, мелькает цветистый красный платочек, в глазах его сверкает огонь ненависти, и огонь этот куда жарче и яростнее бушевавшего прошлой ночью пожара. Когда-нибудь он вырвется и примется мстить и разрушать…

Анна Аплоцинь слушает-слушает, но сама не вымолвит ни слова.

Зато без умолку говорят мать, сестра Катрина, соседки, которые вот уже вторую неделю чуть не каждый день приходят в Аплоцини. Говорит и отец, расправляя окладистую рыжую бороду и переталкивая из одного угла рта в другой свою короткую трубочку. Обычно он мало говорит — и то, когда в хорошем настроении, но Анна еще ни разу не слыхала, чтобы он так много и так громко разговаривал, как теперь.