— Скуки ради, когда над вами человек умирает.

Пастора Линде будто кто-то вытолкнул в приемную.

— Умирает? Неужели это правда, господин доктор?

Доктор искоса взглянул на него.

— Ну? Вам-то что? Ах, да — у вас свои дела!

Пастор принял торжественную позу.

— Душа нуждается во врачевании не менее, чем тело.

Доктор пожал плечами.

— Возможно. Это не по моей части.

— Скажите, пожалуйста, неужели это… может произойти так скоро?

— Это одинаково возможно и через пять дней, и через пять минут. Я уж отказываюсь ставить диагноз. Такого случая в моей практике не бывало. Вообще неизвестно, чем он еще живет.

— Я полагаю, господин доктор, сила воли…

— Да, да, и я так полагаю. Но все имеет свой предел, а это уже свыше всех пределов. Свыше всех пределов, повторяю вам.

— Господин профессор, наверно, ужасно страдает?

— Ужасно… Что означает это «ужасно»? Вот когда у вас болит зуб, вам, конечно, кажется, что вы ужасно страдаете? У вас когда-нибудь болел зуб, господин Линде?

— Я думаю…

— Дело не в том, что вы думаете, а в том, что вы чувствуете. Предположите, что у вас сразу болят три зуба. А?

— Мне однажды из-за одного-то хотелось биться головой об стенку.

— Вот видите, а ведь и вы обладаете силой воли. Теперь представьте, что у вас болят не три, а все тридцать два зуба, и еще помножьте эти тридцать два на три. Это примерно та степень боли, которую испытывает сейчас профессор Грюн.

— Это ужасно.

— Это нечеловеческие муки. Мои уколы помогают ему на полчаса, на час, и потом все начинается сызнова, с удвоенной силой. Не понимаю, почему врачам запрещают сокращать такие мучения, от которых никому нет пользы.

Пастор важно выпятил грудь.

— А душа, господин доктор? Господь бог знает, зачем он налагает на него такие испытания.

Доктор бросил на пастора такой уничтожающе-презрительный взгляд, что тот покраснел.

— Видите, доктор, он все-таки жив.

— Да, и, что самое удивительное, еще работает.

— Работает?

— Читает какую-то корректуру и все время пишет на полях. Я заглядывал, но там трудно разобрать.

Пастор Линде забеспокоился.

— Вы что, господин доктор, предполагаете, что он уже не в здравом уме?

— Как?.. Что?..

Доктор Скара выкрикнул это так злобно, таким оскорбительным тоном, словно перед ним был мальчишка, задающий глупые вопросы. Пастор Линде покраснел еще сильнее.

— Помилуйте… Я только подумал… Способен ли он отвечать за то, что пишет?

— Ну, мне кажется, вам-то за него отвечать не придется. Хотя, возможно, это имеет касательство к вашему ремеслу. Он читает корректуру истории какого-то монашеского ордена.

Ответ не вполне удовлетворил пастора. Ему нужно было знать более точно.

— Нет, мне важно знать, таково ли состояние профессора Грюна, что его подпись можно признать действительной?

Пустив под потолок струю едкого дыма, доктор Скара смерил его взглядом с головы до пят.

— А вы что? Хотите дать ему подписать вексель?

Он вынул изо рта сигару и по-мужицки сплюнул прямо на пол.

— Только одно я вам скажу, господин пастор: оставьте его сейчас в покое. Он нуждается в полном покое. И душа его. О ней вы можете заботиться и так. Никуда она от вас не уйдет. Мой укол будет действовать полчаса или час. Дайте ему отдохнуть. Перед уходом я еще раз загляну к нему.

Он пошел в кухню, захлопывая за собой одну дверь за другой. Пастор чувствовал себя так, как будто ему надавали пощечин. Даже нотариус поднял голову и пожал плечами.

Пастор был оскорблен, взволнован и даже взбешен. Неужели только потому, что врач безбожник, а больной упрямец, не дано свершиться великому подвигу христианской любви? Нет, это было бы непростительным небрежением по отношению к приходу.

Пастор поднялся по лестнице. Однако перед дверью больного твердая решимость стала покидать его. Не совсем удобно навязываться… А может быть, он сам догадается?.. Увидит пастора и вспомнит о своем невыполненном долге.

Приоткрыв дверь, пастор сразу почувствовал странный приторный запах, — наверно, от лекарства доктора Скары. В пустом гнезде книжной полки виднелся его раскрытый чемоданчик со всякими склянками и инструментами.

Пастору показалось, что больной только что пытался приподняться. Его голова с отросшими спутанными волосами еще не успела упасть на подушку, а руки судорожно схватили фанерную дощечку с прикрепленным к ней листом бумаги. Из-под одеяла высовывалась ужасная жилистая нога с синими ногтями. Мрачно горели в глубоких впадинах темные глаза. Пастор Линде не мог понять, что они выражали: страдание, иронию или что-то истлевшее в огне нечеловеческих мучений. Он взял стул и сел так, чтобы остро выступающие скулы больного заслонили эти невыносимые глаза.

Пастор заговорил. Это были слова утешения, которые обычно предназначаются для умирающих. Но что еще могло сейчас прийти на ум пастору Линде? Язык говорил что-то сам по себе, а голова была занята только одной мыслью, которая привела его сюда и которую обязательно надо было высказать. Но как нелегко, ах, как нелегко приступить к такому сложному и щепетильному делу! Пастор весь вспотел, будто тащил на себе огромную тяжесть.

Но необходимость была столь настоятельной, что пастор неожиданно для самого себя оборвал на полуслове начатую фразу о тщете всего земного и вечном блаженстве на небесах и начал о другом.

— Вот почему вы не должны забывать о том, что так необходимо для спасения души вашей.

Больной тыкал в гранки красным карандашом, но рука дрожала, и, очевидно, он никак не мог попасть туда, куда хотел. Губы его шевелились, но слышен был только хрип. Пастор Линде еще раз повторил сказанное и нагнулся к больному, чтобы разобрать его шепот.

Не то, чтобы пастор был очень уверен, но ему показалось, будто он расслышал ответ:

— Я этого не забыл…

Ага, это как раз то, что надо.

— Вот и хорошо. Вот и отлично.

И опять прислушался, наклонив голову, — профессор снова зашевелил губами.

— Ничего хорошего… Я что-то упустил, а теперь голова уже отказывается… Мозг… легкие разрушены… Рука не слушается…

Пастор навис над больным, упершись обеими руками в кровать.

— Но подписать-то вы еще можете? Ведь, правда, можете?

Дощечка соскользнула на одеяло, карандаш с легким стуком покатился по полу. Почерневшие губы чуть заметно зашевелились.

— Ничего больше не могу… Слишком поздно… Так и останется невыясненным, кто из них были главные мошенники: бенедиктинцы… доминиканцы… или францисканцы…

Пастор Линде отпрянул столь стремительно, что ударился спиной о чемоданчик доктора Скары, стоявший на полке.

Как? Что? Может быть, он ослышался? Или больной: в бреду и говорит о чем-то, не имеющем ни малейшего касательства к делу? И такие нечестивые мысли в тот самый момент, как его прямой христианский долг все еще не выполнен, а внизу дожидается нотариус. Неужели дьявол овладел его душой?

Охваченный ужасом, пастор опять было шагнул к постели, но от приступа кашля грудь больного так выгнулась, что вся голова ушла в подушки.

Пастор так ничего и не успел сделать. Вошел доктор Скара и сердито схватил его за руку.

— Господин пастор, я же вам сказал: оставьте его в покое!

Пастор попробовал было сопротивляться, но доктор решительно вытолкал его в коридор.

— Пожалуйста. Покамест здесь распоряжаюсь и отвечаю за все я. Когда кончу, настанет ваша очередь. Думаю, ждать вам придется не очень долго.

Навстречу Ева — с тазом воды и полотенцем через плечо. Очевидно, и она на стороне доктора. В конец отчаявшись, пастор спустился вниз.

«Ждать придется не очень долго…» И это тогда, когда времени больше не остается, когда подошла последняя минута… Иначе не предотвратить великого греха, иначе все, что казалось почти улаженным, пойдет прахом.

Пастор не мог оправиться от потрясения. А нотариус все сидел и читал свой роман, будто у него других дел не было. Разгневанный пастор промчался мимо. Терпеть он не мог этого флегматика, эту мумию. Он опустился в кресло и стиснул руки, так что суставы хрустнули.