— Уважаемый собрат по профессии…

— Ты говоришь, по профессии, Рихард? Профессия актера, по-моему, самая лучшая. Потому что все считают его актером, и сам он не скрывает этого. Ему не нужно тридцать два года подряд играть одну и ту же роль. Одну и ту же роль, как это ужасно! Когда я еще был студентом, в газетах писали, что одна актриса утопилась в реке из-за того, что директор театра отказался дать ей новую роль. Я часто вспоминаю ее. Как я хорошо понимаю эту смелую женщину!

— Позвольте, коллега, я лучше возьму вас под руку — вы, кажется, споткнулись. Вот так. Мы еще немного поднимемся в гору, минуем обрыв, и тогда сразу начнется сосняк. Через час мы будем дома. Посидим немного на веранде и поболтаем. Там, в Грюнтале, чудесный пейзаж. Прямо как в Швейцарии, на поляне Рютли.

— Вильгельма Телля всегда играет лучший актер в труппе. И в публике каждый раз кто-нибудь всхлипывает, когда он сбивает выстрелом с головы сына яблоко. И актер этого ничуть не стыдится. Ведь все знают, что он актер и исполняет свою роль. А после спектакля какой-нибудь меценат угощает его в ресторане жареным фазаном и вином. В ресторане он веселится больше всех и рассказывает забавные истории. И окружающим ничуть не стыдно, потому что он свою роль сыграл по-настоящему хорошо.

— А когда нам, уважаемый коллега, станет прохладно на веранде, мы зажжем лампу в столовой и попросим Луизу что-нибудь спеть. Она еще молода и ходит в белом чепчике, как ваша фрау Корст. К тому же она очень хорошо поет тирольские песни.

— Да, да… О чем же мы сейчас говорили? Ах, да, вот о чем. А назавтра он будет играть Наполеона или, скажем, графа Эгмонта. И опять ему ничуть не будет стыдно, если из первых рядов партера какая-нибудь девица в прозрачном розовом платье и белой нижней юбке кинет ему на сцену розу, а он пошлет ей в ответ воздушный поцелуй. Он актер и вправе вести себя, как все люди. Он надевает маску только на сцене, он лжет только в театре. Он счастливец, потому что от него не требуют, чтобы он лгал и на улице, и дома, и в баре за рюмкой ликера. Он может сидеть там со своей поклонницей и может попросить ее спеть ему тирольскую песенку.

— Знаете, коллега, жена моего звонаря Бетге приготовляет из горных трав удивительные лекарства от лихорадки и сердечной слабости. Она, наверное, даст вам бутылочку. В вашем возрасте нужны лекарства, отдых и покой. И молитва — усердная молитва.

— Да, да… Но это не самое главное. Главное — это то, о чем мы говорили. Как это прекрасно, Рихард, что актеру в старости не надо ни у кого просить прощения, потому что он никого не обманул в своем приходе — даже тех, кто жаждет быть обманутым! И себя он не обманывал, а это прекраснее всего. Он не стал играть Панталоне, потому что его талант и сердце позволяли ему играть только Юлия Цезаря. Он не шел в цирк играть Гансвурста, потому что готовил к репетиции роль Бранда. Если он был драматическим актером, то никогда не позволял унизить себя до мелодрамы или водевиля. И он до самой старости оставался молодым, потому что этого требовала каждая его новая роль. В каждой роли он говорил новое слово — никогда он не был шарманкой или граммофоном. Не был каучуковым диском, который вертится под стальной иглой: и болтает то, что фабрикант велел наговорить в него ради собственной выгоды. А какие мы с тобой жалкие актеры, Рихард!

— Послушайте, дорогой коллега… Вы мой коллега. Вы вышли из дому проводить меня, а теперь я вас веду к себе. Вы рингсдорфский пастор, а я грюнтальский. Подумайте хорошенько, вы, наверное, это еще помните.

— Пасторы, ты говоришь? Нет, мой дорогой, ты очень ошибаешься. Мы актеры, и притом из самого дешевого балагана. Мы бродячие клоуны и выступаем на свадьбах, крестинах и похоронах. Да, к сожалению, и на похоронах. И там мы стараемся угодить любопытной слезливой публике, а покойник уже не может подняться и прогнать нас ко всем чертям.

— Приглядитесь внимательней. Эта тропа ведет из Рингсдорфа в Грюнталь. Здесь нам на два километра ближе, чем кругом по шоссе. Вон тот красный шар впереди — луна. Луна — вы ведь понимаете, что я говорю? А это — дерево. Оно называется рябиной. Повторите это слово, это вы, верно, еще в состоянии.

— Ничего я больше не в состоянии. Я остался один, несчастный, опустошенный. Она держала меня, как пустую скорлупу, тридцать два года, чтобы я чувствовал себя живым человеком, выполняющим свой долг. Содержанием своей души она заполняла пустоту моей. Что я теперь буду делать? Geringe gilt das Leben, aus dem die Perle fiel. [19] Я правильно цитирую? He изменяет мне память?

— Она вам ничуть не изменяет. Вообще вы бодрствуете, и все ваши пять чувств тоже. Вы совершенно здоровы и ничем не больны. Видите, я пожимаю вам руку. Вы чувствуете это или нет? Нас здесь двое — вы и я. Один и два. Вы ведь можете считать до двух, не правда ли?

— Двое? Нет, я один, ты не другой. Ты только зеркало, в котором я вижу свое лицо. Безобразное лицо комедианта без маски. На твоем месте я разбил бы себе голову об этот камень, чтобы через тридцать два года не пришлось вот так же смотреть на кого-нибудь другого. Ты не знаешь, Рихард, как это ужасно — видеть себя. К сожалению, я не зеркало. К сожалению, я рингсдорфский пастор.

— Правильно, вы рингсдорфский пастор. Хорошо, хорошо, вы начинаете приходить в себя. Старайтесь только владеть своим рассудком, тогда опять все будет хорошо. Видите, вот мы уже у обрыва.

— Это обрыв Хагена, а там, внизу, его мельница. Мы ее не видим, обрыв закрывает ее своей тенью. Но мы бы не увидели ее и днем, потому что мельницы больше нет. Какая это была бы великолепная мельница, но он строил ее на песке! Хаген был умный человек, это мне пришло в голову только недавно, когда я сидел возле его могилы. Мне пришло в голову, что он уже давно знал, что строит на песке, но все равно продолжал строить. Он был актер и не мог отказаться от своей роли. И скажу тебе, роль его была не из худших.

— Пойдемте дальше. Уже темнеет.

— Странно, а мне кажется, что скоро для тебя станет совсем светло. Ты зеркало, и ты всегда должен быть светлым… Погоди! Что я еще забыл сказать? Ах, да! Хаген был умный человек, это я готов сказать в глаза каждому. У этого обрыва с ним случилось несчастье как раз в ту ночь, накануне которой он нашел свою жену в чужой постели. Иначе бы он наверняка продолжал строить свою мельницу, хотя и на песке. Такова была его роль. Но после того случая он не выдержал. Die Perle gilt geringe, aus der das Leben fiel. [20] Все это должно быть похоже на глупую карикатуру, не правда ли?

— Прошу вас, идемте дальше.

— Зачем дальше? Далеко ли ушел Хаген? Вот жена его пошла далеко. Она устроила своему незадачливому мужу пышные похороны — в Рингсдорфе о них по сей день все нищие говорят. А на следующее лето она вышла за старшего подмастерья своего мужа, и теперь у них трактир в Кельне. Говорят, они хорошо живут.

— Если вы еще долго простоите здесь, я, ей-богу, дальше пойду один.

— Сделай это, Рихард, иди дальше! Иди дальше — это всегда было моим заветным желанием. Ты мне всегда был дорог. А можешь ли ты куда-нибудь уйти? Пожалуй, твои два года потяжелее моих тридцати двух? Твоя ноша куда тяжелее моей. Что у тебя в руке? А! Вижу: чемодан.

— Мой талар.

— В первую очередь его! Это — самое главное! Брось его!

— Пастор Фогель, вы безбожник!

— С богом или без бога, главное, будь человеком. Будь актером, потому что у тебя больше таланта, чем у меня. Актер тоже достоин уважения, ибо он не ублажает своей плоти за счет чужих душ. Если у тебя самого не хватает смелости, давай чемодан мне.

— Оставьте меня в покое, Фогель! Вы с ума сошли!

— Это не важно. Давай сюда!

— Что вы хотите сделать?

— Сейчас ты увидишь! Внимание! Раз! — я поднимаю его вверх. Два! — я замахнулся. Три!.. Эх, дрянь! Зацепился за куст шиповника.

— Фогель, я оставлю вас одного. Я побегу в Грюнталь и созову людей. Вас надо немедленно отвезти в сумасшедший дом.