Это последнее и самое существенное препятствие было теперь в значительной степени устранено тем, что предложение исходило от самого мистера Вестерна. Поэтому после очень недолгого колебания Блайфил ответил мистеру Олверти, что супружество — предмет, о котором он еще не думал, но что он настолько признателен за его дружескую и отеческую заботливость, что во всем подчинится его желаниям, лишь бы доставить ему удовольствие.

Олверти был от природы человек пылкий, и теперешняя его степенность была следствием истинной мудрости и философии, а не флегматического характера; в молодости он был полон огня и женился на красивой женщине по любви, — поэтому ему не очень понравился холодный ответ племянника. Он не мог удержаться от похвал Софье и не выразить некоторого удивления, что сердце молодого человека может оставаться нечувствительным к действию таких чар, если только оно не полонено другой женщиной.

Блайфил уверил его, что оно никем не полонено, после чего принялся рассуждать о любви и браке так мудро и так благочестиво, что замкнул бы рот человеку и не столь набожному, как его дядя. В конце концов добрый сквайр остался даже доволен, что его племянник, ничего не возражая против Софьи, свидетельствовал к ней уважение, служащее в трезвых и добродетельных душах надежной основой дружбы и любви. И, не сомневаясь, что жених в короткий срок добьется благорасположения невесты, Олверти считал обеспеченным счастье обеих сторон в таком удачном и во всех отношениях желательном союзе. Поэтому, с согласия мистера Блайфила, он на следующее же утро написал мистеру Вестерну, что племянник с большой благодарностью и радостью принимает его предложение и готов явиться с визитом к невесте, когда ей будет угодно принять его.

Вестерн был очень обрадован этим письмом и тотчас же настрочил ответ, в котором, ни слова не сказав дочери, назначил сватовство в тот же день.

Отправив послание, он тотчас пошел разыскивать сестру, которую застал за чтением и разъяснением «Газеты» священнику Саплу. Эти объяснения сквайр принужден был выслушивать целые четверть часа, с великим трудом сдерживая свою природную стремительность, прежде чем ему позволено было заговорить. Наконец, воспользовавшись минутой молчания, он объявил сестре, что у него к ней очень важное дело, на что та ответила:

— Я вся к вашим услугам, братец. Дела наши на севере идут так хорошо, что я, кажется, плясать готова.

После ухода священника Вестерн рассказал сестре все случившееся и попросил ее передать это Софье, за что миссис Вестерн взялась охотно и весело; впрочем, может быть, именно благоприятное положение дел на севере, от которого она пришла в такой восторг, избавило сквайра от всяких замечаний насчет его образа действий, несомненно несколько стремительного и бурного.

Софья читала в своей комнате, когда тетка вошла к ней. Увидя миссис Вестерн, она так стремительно захлопнула книгу, что почтенная дама не могла удержаться от вопроса; что это за книга, которую она так боится показать?

— Смею вас уверить, сударыня, — отвечала Софья, — я нисколько не боюсь и не стыжусь показать ее. Это произведение одной молодой светской дамы, здравый смысл которой, мне кажется, делает честь ее полу, а доброе сердце — человеческой природе вообще.

Миссис Вестерн взяла книгу и тотчас же бросила ее со словами;

— Да, эта дама из прекрасной семьи, но ее что-то мало видно в свете. Я не читала этой книги, потому что лучшие судьи говорят, что в ней немного хорошего.

— Не смею, сударыня, оспаривать мнение лучших людей, — отвечала Софья, — но, мне кажется, в ней есть глубокое понимание человеческой природы; многие места так трогательны и чувствительны, что я не раз плакала, читая ее.

— Так ты любишь поплакать? — спросила тетка.

— Я люблю нежные чувства, — отвечала племянница, — и охотно готова платить за них слезами.

— Хорошо, — сказала тетка, — а покажи мне, что ты читала, когда я вошла: должно быть, что-нибудь трогательное, что-нибудь о любви? Ты краснеешь, дорогая Софья! Ах, друг мой, тебе следовало бы почитать книги, которые научили бы тебя немножко лицемерить, научили бы искусству лучше скрывать свои мысли.

— Мне кажется, сударыня, — отвечала Софья, — у меня нет таких мыслей, которых надо стыдиться.

— Стыдиться! — воскликнула тетка. — Нет, я не думаю, чтобы тебе надо было стыдиться своих мыслей. Но все-таки, друг мой, ты только что покраснела при слове «любовь». Поверь, милая Софья, все твои мысли передо мной — как на ладони, все равно что движения нашей армии перед французами задолго до их осуществления. Неужели, душа моя, ты думаешь, что если тебе удалось провести отца, то удастся провести также и меня? Неужели ты воображаешь, что я не отгадала причины твоего преувеличенного внимания к мистеру Блайфилу на вчерашнем обеде? Нет, я довольно видела свет, ты меня не обманешь. Полно, не красней! Уверяю тебя, нечего стыдиться этой страсти. Я ее вполне одобряю и уже склонила отца на твою сторону. Я забочусь единственно о влечении твоего сердца и всегда готова прийти тебе на помощь, хотя бы для этого пришлось пожертвовать более высокими расчетами. Знаешь, у меня есть новость, которая порадует тебя до глубины души. Доверь мне свои сокровенные мысли, и я ручаюсь тебе, что все твои заветные желания будут исполнены.

— Право, сударыня, — отвечала Софья с крайне растерянным видом, — я не знаю, что вам сказать… В чем вы меня подозреваете?

— Ни в чем непристойном, — успокоила ее миссис Вестерн. — Помни, ты говоришь с женщиной, с теткой, и, надеюсь, ты веришь, что — с другом. Помни, ты мне откроешь лишь то, что мне уже известно и что я ясно вчера разглядела, несмотря на твое искуснейшее притворство, которое обмануло бы каждого, кто не знает в совершенстве свет. Помни, наконец, что твое чувство я вполне одобряю.

— Право, сударыня, — пролепетала Софья, — вы нападаете так врасплох, так внезапно… Разумеется, сударыня, я не слепая… и, конечно, если это проступок — видеть все человеческие совершенства, собранные в одном лице… Но возможно ли, чтобы отец и вы, сударыня, смотрели моими глазами?

— Повторяю, — отвечала тетка, — мы тебя вполне одобряем, и твой отец назначил тебе принять жениха не дальше как сегодня вечером.

— Отец… сегодня вечером?! — воскликнула Софья, и краска сбежала с ее лица.

— Да, друг мой, сегодня вечером, — продолжала тетка. — Ты ведь знаешь стремительность моего брата. Я рассказала ему о твоем чувстве, которое в первый раз заметила в тот вечер, когда ты упала в обморок на поляне, во время прогулки. Я видела это чувство и в твоем обмороке, и после того, как ты очнулась, а также в тот вечер за ужином и на другое утро за завтраком (я, милая, все-таки знаю свет). Я рассказала об этом брату, и, представь, он в ту же минуту хотел сделать предложение Олверти. Он сделал его вчера, Олверти согласился (разумеется, с радостью согласился), и сегодня вечером, повторяю, тебе надо получше принарядиться.

— Сегодня вечером! — воскликнула Софья. — Вы меня пугаете, милая тетушка! Я, кажется, лишусь чувств.

— Ничего, душечка, — отвечала тетка, — скоро придешь в себя: он, надо отдать ему справедливость, очаровательный молодой человек.

— Да, — сказала Софья, — я не знаю никого лучше его. Такой храбрый и при этом такой кроткий, такой остроумный и никого не задевает; такой обходительный, такой вежливый, такой любезный и так хорош собой! Какое может иметь значение его низкое происхождение по сравнению с такими качествами!

— Низкое происхождение? Что ты хочешь этим сказать? — удивилась тетка. — Мистер Блайфил низкого происхождения!

Софья побледнела как полотно при этом имени и едва слышным голосом повторила его.

— Мистер Блайфил… ну да, мистер Блайфил, а то о ком же мы говорим? — с удивлением сказала тетка.

— Боже мой! — воскликнула Софья, чуть не лишаясь чувств. — Я думала о мистере Джонсе. Кто же, кроме него, заслуживает…