Но прежде ей пришлось выдержать два тягостных посещения; одно — отца, другое — тетки. Миссис Вестерн говорила с ней еще более решительным тоном, чем раньше, отец же обошелся так круто и грозно, что вынудил у нее страхом притворную покорность, которая так обрадовала сквайра, что хмурые взгляды сменились у него улыбкой, а угрозы — посулами; он поклялся, что принадлежит дочери всей душой, что ее согласие (так истолковал он слова ее: «Вы знаете, сэр, я не должна и не могу ослушаться ни одного вашего приказания») сделало его счастливейшим из людей. Он подарил ей крупный банковый билет на покупку каких она хочет безделушек, целовал и обнимал ее самым нежным образом, и слезы радости заструились из глаз, только минуту перед тем метавших огонь бешенства в предмет его восторженной любви.

Такое отношение родителей к детям — вещь настолько обыкновенная, что читатель едва ли удивится поведению мистера Вестерна. А если удивится, то, признаюсь, я не в состоянии его объяснить. Что сквайр сердечно любил свою дочь — это, мне кажется, не подлежит сомнению. Такая любовь свойственна очень многим родителям, делающим своих детей несчастными на всю жизнь. Хотя эта родительская слепота — почти всеобщее явление, она всегда казалась мне самой необъяснимой из всех нелепостей, какие только могли взбрести на ум удивительнейшего создания, называемого человеком.

Заключительный поступок мистера Вестерна произвел столь сильное действие на нежное сердце Софьи, что заронил в ней мысль, которую неспособны были внушить ни софистика ее политичной тетки, ни угрозы сквайра. Она так благоговейно чтила отца и так горячо его любила, что едва ли когда испытывала более приятные ощущения, чем те, которые наполняли ее, когда она чем-нибудь содействовала его удовольствию, особенно удовольствию сколько-нибудь возвышенному; сквайр никогда не в силах был сдержать свое восхищение, слыша похвалы ей, а слышать их ему приходилось почти каждый день. Вот почему мысль, что она осчастливит отца своим согласием на этот брак, произвела на нее сильное впечатление. К тому же такой акт послушания казался ей высоко богоугодным, чем не могла пренебречь такая религиозная девушка, как Софья. Наконец, представляя себе все, что придется ей вытерпеть, если она согласится сделаться почти что жертвой или мученицей дочернего долга и дочерней любви, она чувствовала приятное щекотание одной маленькой страстишки, которая, не будучи особенно родственна ни религии, ни добродетели, часто оказывает большую помощь осуществлению их целей.

Софья упивалась созерцанием столь геройского подвига и начала уже расточать себе преждевременные похвалы, как вдруг Купидон, притаившийся в ее муфте, выскочил оттуда и, как Полишинель в театре марионеток, сокрушил все перед собой. На самом деле (мы считаем ниже своего достоинства обманывать читателя и оправдывать нашу героиню объяснением ее поступков сверхъестественными причинами), мысль о возлюбленном Джонсе и кое-какие (впрочем, отдаленные) надежды, в которых он играл весьма существенную роль, разом разрушили все то, над созданием чего соединенными усилиями трудились дочерняя любовь, благочестие и гордость.

Но прежде чем следовать далее за Софьей, мы должны вернуться к мистеру Джонсу.

Читатель благоволит припомнить, что мы покинули мистера Джонса в начале этой книги на пути в Бристоль, когда он решил попытать счастья на море, или, лучше сказать, бежать от злосчастья на суше.

Случилось (вещь не слишком необыкновенная), что проводник, взявшийся указать ему дорогу, к несчастью, сам плохо знал ее; поэтому, сбившись с правильного пути и стесняясь расспрашивать, он забирал то вправо, то влево, пока не наступил вечер и не начало темнеть. Джонс, догадываясь, в чем дело, поделился с проводником своими опасениями, но тот уверял, что они на правильном пути, прибавив, что странно было бы ему не знать дороги в Бристоль, — хотя, правду говоря, было бы более странно, если бы он ее знал, не проехав по ней ни разу в жизни.

Джонс не питал слепого доверия к проводнику и потому по прибытии в какую-то деревню спросил у первого встречного поселянина, действительно ли они едут по направлению к Бристолю.

— Да откуда вы? — спросил крестьянин.

— Это все равно, — поспешно ответил Джонс. — Я хочу знать, действительно ли это дорога в Бристоль?

— Дорога в Бристоль? — повторил, почесывая затылок, крестьянин. — Гм! Я думаю, сударь, по этой дороге вам вряд ли добраться к ночи в Бристоль.

— Так сделай милость, приятель, укажи настоящую дорогу, — попросил Джонс.

— Да вы, сударь, должно быть, бог знает где сбились с пути, — отвечал крестьянин. — Эта дорога ведет в Глостер.

— А какая же дорога ведет в Бристоль?

— Да та, по которой вы едете, только в обратную сторону.

— Так, значит, нам надо повернуть назад? — сказал Джонс.

— Да, назад.

— Ну, а когда мы доедем до вершины вон той горы, куда нам поворотить?

— Зачем же поворачивать? Вам надо держать все прямо.

— А мне помнится, там две дороги — одна направо, другая налево.

— Ну да, возьмите вправо, а потом ступайте прямо; помните только, что сперва надо повернуть направо, а потом налево, а потом снова направо, и там будет господский дом; проедете его, так держитесь все прямо и поверните налево.

Тут к ним подошел другой крестьянин и спросил, куда едут джентльмены; получив от Джонса ответ, он также сначала почесал затылок, а потом оперся на палку и сказал, что они должны держаться по правой дороге с милю, или полторы, или около того, а потом круто повернуть налево, и дорога приведет их прямо к мистеру Джону Бирнсу.

— А кто такой этот мистер Джон Бирнс? — спросил Джонс.

— Господи! — воскликнул крестьянин. — Неужто вы не знаете мистера Джона Бирнса? Да откуда вы?

Эти два крестьянина почти истощили терпение Джонса, когда к нему подошел просто одетый благообразный человек (оказавшийся квакером[130]) и сказал:

— Я вижу, друг, ты сбился с дороги. Так послушайся моего совета: не старайся разыскивать ее ночью. Уже почти совсем стемнело, и держаться правильного пути будет трудно; кроме того, между этой деревней и Бристолем недавно было несколько грабежей. Вот здесь рядом есть порядочный постоялый двор, где ты можешь прекрасно подкрепиться и дать отдых и себе и лошадям до утра.

Джонс не заставил себя долго уговаривать, согласился переночевать, и доброжелатель проводил его на постоялый двор.

Хозяин, человек очень учтивый, выразил надежду, что гость извинит его, если не найдет больших удобств, потому что жена его ушла из дому, заперла почти все на замок и унесла ключи с собой. Дело в том, что их любимая дочь только что обвенчалась и утром уехала с мужем, причем они вместе с мамашей почти дочиста обобрали добряка, увезя с собой и вещи и деньги; хотя у хозяев было несколько детей, но все заботы матери были направлены только на любимицу, и, чтобы ей угодить, она охотно готова была пожертвовать остальными детьми с мужем в придачу.

Хотя Джонс вовсе не был расположен проводить время в обществе и предпочел бы остаться один, однако он не мог отделаться от честного квакера, который тем настойчивее хотел посидеть с ним, что и по лицу и по поступкам молодого человека заметил, что тот опечален, и надеялся, в простоте сердечной, немного развлечь его своей беседой.

Проведя с Джонсом несколько времени так, словно бы они находились на одном из безмолвных собраний секты, честный квакер почувствовал в себе движение какого-то духа, вероятнее всего духа любопытства, и сказал:

— Друг, я вижу, тебя постигло какое-то тяжелое бедствие; прошу тебя, ободрись. Может быть, ты потерял друга? Если так, то вспомни, что все мы смертны. Зачем тебе печалиться, если печаль твоя не принесет твоему другу никакой пользы? Все мы рождены для скорби. У меня есть свои горести, как у тебя, и, вероятно, даже более тяжкие. Хотя я получаю сто фунтов чистого годового дохода, которых для меня вполне достаточно, совесть, благодарение богу, ни в чем не упрекает меня, здоровье хорошее, долгов нет, и никого я не обидел, а все же, друг, я был бы очень огорчен, если бы оказалось, что ты столь же несчастен, как я.