— Это не все: я должен предъявить тебе и более тяжелое обвинение. — продолжал Джонс — Как смел ты, вопреки моему запрещению, произнести имя мистера Олверти в этом доме?

Партридж поклялся, что он никогда этого не делал.

— Откуда же тогда миссис Миллер могла узнать о моих отношениях к нему? А только сию минуту она сказала мне, что уважает меня ради него.

— Ах, боже мой! — воскликнул Партридж. — Пожалуйста, выслушайте меня, сэр… ведь это прямо несчастье. Выслушайте меня только, и вы увидите, как несправедливо ваше обвинение. Выйдя вчера от вас, миссис Гонора встретилась со мной в прихожей и спросила, давно ли вы получали известия от мистера Олверти; это услышала миссис Миллер и, как только миссис Гонора ушла, позвала меня к себе. «Мистер Партридж, говорит, о каком это мистере Олверти упоминала эта дама? Не о знаменитом ли мистере Олверти из Сомерсетшира?» — «Честное слово, сударыня, — говорю я, — я ничего не знаю». — «И ваш господин уж не тот ли мистер Джонс, о котором я слышала от мистера Олверти?» — «Честное слово, сударыня, говорю, я ничего не знаю». — «Ну да, — говорит, обращаясь к дочери своей Нанси, — бьюсь об заклад, что это тот самый молодой джентльмен, и он точь-в-точь походит на описание сквайра». Господь ее знает, кто это ей сказал. Считайте меня отъявленнейшим негодяем на свете, если я проронил хоть слово об этом. Клянусь вам, сэр, я умею держать язык за зубами, когда захочу. Нет, сэр, я не только не говорил ей ни слова о мистере Олверти, но сказал прямо обратное: сначала я, правда, ей не возражал, а потом пораскинул умом — раскинуть умом всегда хорошо, — да и думаю себе: кто-нибудь сказал же ей это; дай-ка покончу все дело разом; и вот, немного погодя, воротился я к ней и говорю: «Ей-богу, говорю, если кто сказал вам, что этот джентльмен мистер Джонс, то есть, говорю, что этот мистер Джонс — тот мистер Джонс, — так это бесстыднейшая ложь, и прошу вас, говорю, никогда об этом не говорить, потому что мой господин, говорю, подумает, что это я вам сказал, а пусть-ка хоть кто-нибудь в доме скажет, будто я говорил это когда-нибудь!» Право, сэр, тут какие-то чудеса; я все думал и никак не мог додуматься: откуда это ей стало известно? Разве что вот старуха виновата, которая намедни просила милостыню у ворот: точь-в-точь как та ведьма, что наделала нам столько хлопот в Ворвикшире. Да, нехорошо, нехорошо проходить мимо таких старух, не подав им, особенно когда они на вас смотрят. Никто на свете не разубедит меня, что они не могут наделать бед. Теперь каждый раз, как увижу старуху, непременно говорю про себя: «Infandum, regina, jubes renovare dolorem».

Простота Партриджа сильно насмешила Джонса и положила конец его гневу, который вообще редко бывал продолжительным. Не делая никаких замечаний по поводу его оригинального способа оправдываться, он сказал только, что намерен немедленно выехать отсюда, и велел ему идти искать другую квартиру.

Только что Партридж покинул мистера Джонса, как к нашему герою вошел мистер Найтингейл, уже успевший с ним сдружиться, и, поздоровавшись, сказал:

— Я слышал, Том, сегодня ночью у вас были гости. Честное слово, вам здорово везет: всего две недели в Лондоне, а у дверей уже портшезы стоят до двух часов утра!

И он продолжал подшучивать на тот же лад, пока наконец Джонс не прервал его, сказав:

— Должно быть, вы узнали обо всем этом от миссис Миллер; она только что была у меня и просила оставить ее дом. Почтеннейшая хозяйка боится за репутацию дочерей.

— О, на этот счет она ужасно щепетильна, — сказал Найтингейл, — помните, она не захотела отпустить Нанси с нами в маскарад.

— Что ж, я думаю, она права, — отвечал Джонс. — Во всяком случае, я не стал ей возражать и послал Партриджа искать другую квартиру.

— Если хотите, мы можем опять поселиться вместе, — предложил Найтингейл, — потому что, сказать вам по секрету, — и вы, пожалуйста, никому не проговоритесь, — я сам собираюсь сегодня съехать отсюда.

— Как, миссис Миллер отказала и вам, мой друг?

— Нет, — отвечал Найтингейл, — просто квартира здесь для меня не подходящая. Кроме того, мне надоела эта часть города. Хочу быть поближе к развлечениям и потому решил переселиться на Пэл-Мэл[348].

— И вы хотите переселиться тайком? — спросил Джонс.

— О, я не собираюсь увильнуть от уплаты за квартиру, но имею тайные причины не прощаться формально.

— Ну, не очень тайные, — сказал Джонс. — Уверяю вас, я все подметил уже на второй день своего пребывания здесь. Ваш отъезд будет стоить кое-кому горьких слез. Бедняжка Нанси, мне от души жаль ее! Вы одурачили эту девушку, Джек: привили ей болезнь, от которой, боюсь, ее ничем не вылечишь.

— Что же мне теперь делать, по-вашему, черт возьми? Жениться на ней, чтобы ее вылечить?

— Нет, — отвечал Джонс, — по-моему, вам не следовало за ней ухаживать, как вы это частенько делали на моих глазах. Удивляюсь только слепоте мамаши, которая ничего не замечает.

— Не замечает! Да что же ей замечать-то?

— А то, что вы совсем вскружили голову ее дочери. Бедная девушка совершенно не может этого скрыть: глаз с вас не сводит и краснеет всякий раз, как вы войдете в комнату. Право, мне от души ее жаль; это, кажется, добрейшее и простодушнейшее создание на свете.

— Так по вашей теории, — отвечал Найтингейл, — нельзя позволить себе обыкновенного ухаживания за женщиной, из страха, что она в вас влюбится?

— Право, Джек, вы нарочно не желаете понять меня. Я вовсе не считаю женщин настолько влюбчивыми, но вы далеко переступили границы обыкновенного ухаживания.

— Неужели вы предполагаете, что я делил с ней ложе? — обиделся Найтингейл.

— Нет, честное слово, таких дурных предположений у меня нет. — серьезно отвечал Джонс. — Больше того: я не думаю, чтобы вы умышленно стремились разрушить покой этого беззащитного создания или даже предвидели все последствия, — вы ведь, я знаю, добрый и неспособный к такой жестокости человек, но при всем том вы тешили свое тщеславие, не обращая внимания, что в жертву ему приносится молодая девушка; и между тем как для вас это было только приятное заполнение часов досуга, вы внушили ей надежду, что намерения ваши совершенно серьезны. Скажите чистосердечно, Джек: с какой целью вы так красиво и заманчиво расписывали счастье, проистекающее из горячего взаимного чувства, и с таким жаром говорили о великодушной и бескорыстной любви? Неужели вам не приходило в голову, что она может применить все это к себе? Или, признайтесь откровенно, вы, может быть, этого и желали?

— Ей-богу, Том, я не подозревал в тебе таких способностей. Из тебя вышел бы превосходный священник. Значит, ты отказался бы разделить ложе с Нанси, если бы она тебе позволила?

— Разумеется! — с живостью проговорил Джонс. — Будь я проклят, если бы согласился.

— Том, Том! — рассмеялся Найтингейл. — А эта ночь? Вспомни прошедшую ночь,

— Послушайте, мистер Найтингейл, мне противно всякое ханжество и лицемерие, и я не хочу прикидываться более целомудренным, чем мои ближние. Я грешил с женщинами, это правда, но не помню, чтобы которую-нибудь из них когда обидел… И я ни за что не решился бы ради собственного удовольствия разбить чью-нибудь жизнь.

— Прекрасно, я вам верю. — отвечал Найтингейл, — но полагаю, что и меня вы не обвиняете в подобных вещах.

— Я искренне убежден, что вы неповинны в совращении этой девушки, но вы похитили ее сердце.

— Если так, то мне это очень прискорбно; однако время и разлука скоро изгладят эти впечатления. В этом лекарстве нуждаюсь и я, потому что, признаться вам откровенно, никогда еще ни одна девушка мне и вполовину так не нравилась. Но я открою вам все. Том. Отец выбрал мне в невесты женщину, которой я никогда не видел; на днях она приезжает в Лондон, и я должен буду явиться к ней с предложением.