Но вот мы на Новослободской. Я с жадностью ловил взглядом картинки московских улиц. Увижу ль их еще раз? Погода стояла мягкая, шел небольшой снег. Выехали на Садовое кольцо и повернули налево. Вдали промаячила башня гостиницы «Пекин», Комсомольская площадь, Русаковская улица и задворки Казанского вокзала. Долго стоим и не выгружаемся. Конвой ругается. Тронулись вновь. За Комсомольской площадью свернули направо в какие-то улочки. Запомнилась водопроводная колонка, вся обмерзшая, а возле нее мальчишки катаются на санках. Все это я с жадностью рассматривал в маленькое заднее окошко. Выехали к Рижскому вокзалу и через старый мост поехали к железнодорожным путям. Воронок встал между длинными составами пассажирских вагонов. Выгрузились, постояли. Какие-то женщины тащили ящики и мешки с продуктами к вагону-ресторану. Отвыкший от подробностей жизни глаз все примечал.
Нас повели вдоль путей и стали грузить в «вагонзак», или так называемый столыпинский вагон с решетками. Внутри со стороны больших окон — коридор, другая сторона занята купе — камерами с маленькими окошками наверху. В купе внизу две лавки, а выше два этажа сплошных полок. Дверей у купе нет, вся передняя стена — сплошная решетка, в которую вмонтированы скользящие зарешеченные рамы с замком. Это и есть двери. Вагон уже частично заселен. Нас набивают в свободное купе: внизу впритык по пять человек на скамейку и наверх по четыре на полку влежку. Итого восемнадцать человек с вещами. Тесно, но люди с опытом говорят, что набивают и больше, до двадцати пяти человек.
На среднюю полку легли четверо: мальчишка-эстонец, инженер-москвич Жильцов, Авиром с огромным количеством мешков и я. Авиром все время жаловался на тесноту и требовал, чтобы мы подвинулись. Жильцова это возмутило: «Ты, гад, сам подвинься. Половину один занимаешь. Вот приедем в лагерь, скажу, что ты прокурор, будешь тогда жаться». Угроза подействовала, и Авиром сжался. Жильцов сидел второй раз и имел опыт лагерного обхождения. Сел он теперь по типичному делу: комсомолец двадцатых годов, участвовал тогда в троцкистском собрании.
Еще при передаче нас конвою в Бутырках Авиром спросил старшего надзирателя, куда этап, на север? Тот ответил: «Нет, на юг, в Джезказган». Приученные следователями не верить ни одному слову, мы не поверили. Однако, это было, по-видимому, так. От того же Авирома услышали, что Джезказган это медный рудник где-то в Казахстане. Далее шли долгие рассуждения, что лучше — север или юг, рудник или работы в лесу — «лесоповал». Один из наших спутников, Павлов, худой, жилистый, с черными ничего не выражавшими, пустыми глазами, уже давно сидевший, сиплым голосом коротко сказал: «Хуже лесоповала нет».
В коридоре прохаживался конвойный солдат, широколицый, немного скуластый, со слегка выпученными светлыми глазами, в которых было только внимание и, пожалуй, еще злость и больше ничего. Чувствовалась, что он мог кинуться и рвать человека. Двери он открывал с остервенением и страшным грохотом, и горе тому, кто в это время забывал снять руки с решетки. Одному из нас он так содрал дверью кожу с пальцев, хотя вполне мог предупредить. На малейший шум и громкий разговор кидался рысью и следил глазами за всеми сразу и за каждым в отдельности. В нашем купе уголовников не было, но где-то рядом были, и там кто-то кого-то «обжал» — т.е. что-то отнял. Конвойный моментально выхватил виновного, надел ему наручники (знаток Павлов это понял по слабым металлическим щелчкам — мы ничего не видели, а только слушали) и тем обезопасил себя, отвел в конец коридора в карцер. Из карцера стали доноситься вопли, долго не утихавшие. Потом конвойный стал опять прохаживаться, все время внимательно наблюдая за нами своими рысьими глазами. Его деятельность по усмирению блатного, конечно, можно было только приветствовать , но чувствовалось, что все мы для него одинаковы.
В купе со мной, кроме перечисленных (Авиром, Жильцов, Павлов, симпатичный интеллигентный эстонец), ехали еще три пожилых эстонца, полурусский-полукитаец упоминавшийся мною Усков, да еще тот самый армейский капитан Тюлюпа. Остальных помню слабо. Некоторых уводили, приводили других. Миновали Казань и двигались дальше на восток. Утром ждали вывода в уборную. Наша камера-купе была посередине вагона и часть людей проходила мимо. Конвой орал: «Не заглядывай!» Кормили в пути странно: хлеб, селедка, сахар и вода. Все в ограниченном количестве. При таком меню нехватка последнего «блюда» была особенно ощутимой.
Но вот Свердловск. Куда-то везут в воронке. Ничего не видим. Высаживают во дворе пересыльной тюрьмы — большие здания постройки 30-х годов. Сильный мороз и солнце лицо ощущает, как удар. Глаза, не привыкшие к такому блеску, слепит и режет. Этому помогает колючий ветер, как-никак сибирский — Свердловск расположен на восточном склоне Урала. Нас ведут в баню, в предбаннике которой так называемая санобработка: стрижка волос подмышками и на лобке. Последняя мера скорее полицейская, чем санитарная — волосы на лобке растут очень медленно, и поэтому отсутствие растительности может при случае точно указать беглеца. Эта мера всегда практиковалась в лагере. Процедуру стрижки, и без того малоприятную, здесь выполняли две сравнительно молодые женщины-заключенные. Что это? Рассчитанное издевательство? Наверное, нет. Просто полное презрение ко всему человеческому — здесь все уже не люди. После бани сортировка. Ее проводил пожилой надзиратель. Молча, ничего не спрашивая, он отделил нескольких уголовников и только потом проверил по формулярам. Говорят, что опытные надзиратели это делают безошибочно, по виду, по глазам отличая уголовников от политических. Наверное, это так — у политических глаза не бегают. Нас развели по камерам.
Первое впечатление о камере в свердловской пересыльной тюрьме было довольно колоритным. Ярко освещенная большая комната (впрочем, слово комната, как и везде в подобных местах, кроме, пожалуй, Лубянки с ее паркетом, карнизом у потолка, большим, хотя и с намордником и решеткой окном, здесь, конечно, не подходит). Трехъярусные деревянные нары у стены слева, и напротив. Правая стена, ведущая к двери, пустая. Вдоль нее около двери большой бак — параша. Напротив двери сквозь нары видно высоко расположенное окно, все замерзшее, в сосульках, спускающихся по стене в камеру, а из разбитых стекол непрерывным потоком скатываются клубы пара. Несмотря на это, в камере душно и жарко. Она битком набита народом. На всех нарах — головы, плечи, ноги, лица. Все заполнено. Пусто только под разбитым окном. Прямо против двери какой-то полуголый здоровяк с головой, обвязанной по лбу и через ухо грязной узкой тряпкой, о чем-то спорит с человеком с бородкой и в нижнем белье. Этот последний говорит с сильным акцентом. Все это под яркими лучами большой электрической лампы над дверью, дающей резкие контрасты света и тени, но света больше. Располагаемся, кое-как втиснувшись на нары, а кто-то на полу. Место, где низвергается, как водопад, лавина холодного пара, остается пустым.
В камере много народа, едущего с севера из лагерей, находящихся в Коми ССР, Кировской области. Из рассказов встает страшная картина лагерной жизни, лесоповала, произвола начальства с погонами и своего — бригадиров, нарядчиков. В памяти остается какое-то безнадежное, щемящее душу название лагеря около станции Сухобезводное, да встают рассказы старшего брата Гриши, проведшего в лагерях Сибири десять лет и испытавшего, что такое и лесоповал, и произвол всякого начальства. Но были и люди, ехавшие в лагерь впервые. Среди них отмечу двух. Это Владимир Павлович Эфроимсон, доктор биологических наук, чистый, как тогда говорили, формальный генетик, имевший по приговору восемь лет, человек очень начитанный, эрудированный. Сел за то, что уже в конце войны, будучи капитаном Красной Армии, написал в «верха» письмо, где протестовал против жестокого обращения с гражданским населением в занятых областях Германии. С Владимиром Павловичем я быстро сошелся, и он, видя во мне биолога, рассказал свою версию действий Лысенки. Он полагал, что дело здесь в происках наших главных врагов — американцев, которые широко сообщали, что учение Лысенко как нельзя лучше подтверждает нашу философскую доктрину. Этим, по мнению Эфроимсона, американцы укрепляли позиции Лысенко и, следовательно, наносили нашей экономике неисчисляемый вред. Эфроимсон просил все это запомнить, так как не ручался, что его оставят в живых. Этой своей навязчивой идеей, манерой говорить и некоторыми другими странностями он производил впечатление человека не совсем «в себе». Добавлю, что часть его следствия проходила в Институте имени Сербского, где он был на экспертизе. Владимира Павловича скоро взяли на этап, но мы вновь встретились в лагере.
