— Все. Конец.

Читаю: «Тов. Гостеву. В свидании отказать. Передачу разрешить». Кажется, действительно, все.

— А где мне найти Гостева?

Майор стал объяснять, даже план нарисовал. Оказалось, то самое управление лаготделения, которое мне было так хорошо известно.

Дослушала до конца. У дежурного спрашиваю, к кому мне можно еще обратиться. Он ответил, что это все. Если бы даже сам начальник лагеря решил, то все равно нужна была бы виза майора, потому что это начальник особого режимного отдела.

Ну, значит, все, хотя еще посмотрим. Теперь к Гостеву. Зашла в гостиницу, написала письмо с двух сторон, а в конце — список продуктов.

Рюкзачище распух еще больше — купила в палаточке две буханки белого хлеба. Палаточка, скорее крошечная низенькая лавочка, была, когда я проходила мимо, битком набита людьми (хлеб бывает не часто, особенно белый). Я в отчаянии встала на пороге — протискиваться было бесполезно. Хлеб уже давали. И тут меня осенило опять. Дождавшись, когда продавщица мельком на меня взглянула, я вскинула свободную руку вверх и потрясла двумя пальцами в воздухе. Через секунду две белые буханки поплыли по толпе прямо ко мне, и я их приняла как должное. Таким же образом с готовностью были переправлены за них деньги.

В управление пошла кругом, проторенной дорогой, мимо 43, мимо Андрея. Будь, что будет.

Подхожу, смотрю — идет! Бодрый, подтянутый. Снял шапку. Знаками показала ему, что рюкзак разрешили, а свидание — нет. Понял.

Мелькнула мысль, дерзкая, зайти опять на вахту, чтобы посмотреть еще раз на Андрея.

Пока солдаты разбирали визу на заявлении, адресованном совсем не им, еще немножечко мы смотрели друг на друга в окошечко.

Все на мгновение перестало существовать. Какой-то не ослабевающий спортивный азарт подхлестывал, заставлял делать необдуманные вещи. Разве можно было трезво рассуждать, когда в нескольких шагах так близко смотрели на меня его глаза. Синие фуражки, наконец, разобрались и сказали, что это не сюда, а в отделение.

Вышла на дорогу. Андрей пошел рядом со мной, за проволокой метрах в пятнадцати.

Спросил бодро, спокойно:

— Когда едешь?

— Сегодня в десять. Я еще приеду! — почти крикнула. Улыбнулся, вскинул головой, остановился, дойдя до поворота, заключенные столпились, смотрели молча и неподвижно. Никто ни на вахте, ни на вышках не сказал ни слова. Дивные дела! В отделении на вопрос, где найти Гостева, мне указали, к моему удивлению, кабинет вчерашнего уполномоченного, который нас допрашивал. Его не оказалось. Когда придет — неизвестно. Села с рюкзаком на бетонный парапет у входа. Ждала, ждала ... Не идет Гостев, да и только. А времени уже больше пяти! Скоро конец работы. Думаю, дай-ка оставлю рюкзак у дежурного под столом, а сама еще раз сбегаю к Андрейке.

По дороге придумывала, что бы такое спросить на вахте. Сунулась на вахту: «Не видали Гостева?» В управлении его нет. Ждать надоело. Солдаты заворчали, посылая отсюда. «Вот он!» — крикнул один из них. Треща, подлетел мотоцикл с оперуполномоченным. Он сразу к конвойным: «Что ей здесь надо?» И ко мне: «Зачем вы здесь?» — «Я вас ищу». — «Не хитрите. Не здесь ищите. Идите в отделение». — «А скоро вы приедите?» — «Через пятнадцать минут». Все столпились, слушают. Вот балда! Что же теперь? Не примет передачу, это самое худшее. Сижу в отделении у входа. Слышу — едет. Пригласил к себе в кабинет. Молча взял заявление, написал что-то, объяснил куда идти. На вахту первого лагпункта. Знакомые места. Туда ведь их сейчас приведут. Надо торопиться, чтобы не пропустить. Площадь перед вахтой была заполнена заключенными и синими фуражками. Некоторые колонны уже прошли. Неужели и они прошли?! Мне велели подождать в пустой крошечной комнатенке в пристройке у вахты. Из комнаты на площадь был проем, а рядом очень грязное окно. Положила рюкзак у двери на грязный пол, а сама смотрю, смотрю. Неужели прошел?! Нет!

Вон он! Увидел, снял шапку, сделал знак податься в комнату. Опять стали пропускать заключенных по рядам, обыскивая. Встали у ворот. Совсем близко, метров шесть, семь ... Поглядывает, мой родной!

Я поцеловала кольцо. Он поцеловал место, где оно должно было быть, где оно было. Показала опять, что передачу разрешили, а свидание — нет. «Ничего, Андрей, мы, ведь все равно вместе». Во всем его облике, в повороте головы, в глазах: «Ничего, Еленка, будем когда-нибудь вместе! Будем!»

Меня никто не мог видеть. Я стояла за стеной, а в створе проема был он.

Перекрестила его. Кивнул. В комнату вошли два солдата. Стали спрашивать, к кому. Казалось, были удивлены.

Вдруг слышу громко: «Еленка!» Махнул рукой и исчез за воротами зоны. Какой-то сержант взял заявление и ушел. Потом пришел другой и велел вытащить передачу на лавочку. Стал все смотреть, разворачивать... Помешал кончиком карандаша в коробочке с настоящим кофе.

Пусть мешает. За это ему, бедняге, деньги платят! Потом дала ему письмо со списком, сказала, что разрешили.

Сначала не хотел брать, потом прочитал и сказал: «Ну, ладно». Я собрала вещи, и он понес их в рюкзаке. Велел ждать.

Только он ушел, подлетает мужчина в штатском, на вид довольно приятный, и на меня:

— Вы к кому?

— К Трубецкому.

— Зачем?

— Передачу передать.

— Не разрешаю передачу.

— Почему?

— Не разрешаю и все.

— А ее уже взяли, разрешил начальник.

— Я его начальник. Не разрешаю. Вернуть!

— Да почему?

— Он вам сам напишет, а сейчас не разрешаю. Чтоб это было в последний раз!

Ушел. Сердце упало. Вдруг вернет! Через несколько минут вышел сержант с пустым рюкзаком и запиской на синей, наспех сложенной бумаге: «Милая, милая, спасибо, спасибо. Все получил. Целую, целую. Все время с тобой. Андрей. 29/УШ». Вот и все. Постояла, потом медленно, очень медленно пошла вдоль стены по опустевшей площади. Сумерки сгущались. На душе стало сразу так же пусто, как и в рюкзаке. До боли пусто. В голове, во всем теле... Пустота. Первый раз почувствовала напряженность двух дней, особенно последних часов. Вот теперь — все, можно уезжать. Как после тяжелой болезни собрала в гостинице свои вещи. Машинально погрызла что-то. Перевязалась. Подождала заведущую, чтобы поблагодарить за гостеприимство (Семена так и не видела больше), и пошла туда, откуда должна идти машина на станцию.

Долго не приходил шофер. Замерзли. Народу было много. Наконец приехал грузовик. Натеснились в кузов до отказа и помчались в холодную, темную ночь. Огни быстро удалялись.

До свидания, мой родной, я приеду еще! Да хранит тебя Бог!

Слишком велика сила его!

Сейчас, когда спустя сорок лет, я это перепечатываю, все подробности тех дней, часов, весь дух того момента ярко стоят перед глазами, как будто все это было не далее, чем вчера[42]. Удивительное свойство памяти, так прочно, без изъятий все сохранившее до мельчайших подробностей и не только зрительных.

На карьере у 43 шахты мы проработали недолго, и нас снова перевели на кирпичный завод копать котлован. Там я обнаружил, что заболел желтухой - пропал аппетит, моча сделалась, как густо заваренный чай, а скоро и мои друзья заметили, что я пожелтел. Желтуха - болезнь заразная, и меня быстро положили в инфекционное отделение лазарета. А в это время режимку перевели в тюрьму на третьем лагпункте, где и произошла расправа со стукачом Шелкаускасом.

В инфекционном отделении, где я лежал, почему-то помещались и неизлечимые психические больные. Их было немного, человека три или четыре, но производили они тяжелое впечатление полным отсутствием самого главного в человеке — человеческого контакта с окружающей средой. Среди них был один, которого я раньше видел в КВЧ первого лагпункта, где он еще до С. М. Мусатова работал художником. Это был армянин, малоприятный и довольно нахальный. Он сошел с ума после того, как начальство сказало, что от него отреклась мать. Почему этих больных не отправляли на волю — непонятно.