На другой день опять тот же карьер. Но сначала перед тем, как нас туда запустить, несколько конвойных пошли обыскивать все забои — вдруг эта вчерашняя там спряталась. И хотя я прекрасно знал, что Еленка далеко, в душе появилось нехорошее..., а вдруг? Все с любопытством ждали результатов. Наконец впустили. Днем меня отозвала к своему забою группа заключенных из тюремной бригады, которую мы, как и вчера, встречали у ворот второго лагпункта. Пытаются «обжать» — вынудить отдать, что передала жена. «Ничего уже нет». — «Как нет?» — «Все съели». — «Кто съели?» — «Бригадники». Тут подошли мои друзья, и разговор кончился. Среди этой публики бросался в глаза туркмен Аман — уже не молодой, черный, сутулый, лицо все побито оспой, голос глухой, на глазу бельмо, нос крючком — тип отпетого бандита, как говорили, контрабандист.

Так закончилось самое яркое, пожалуй, событие моей жизни, яркое по той силе, глубине и разнообразию чувств, которые охватили и держали меня в те два дня. Это был конец августа 1951 года.

Спустя некоторое время меня остановил в зоне после работы тот самый старший надзиратель, передавший от Еленки рюкзак, человек рассудительный, спокойный и, главное, не сволочь (это не потому, что я получил через него передачу, а по общему признанию). По национальности он был не то татарин, не то казах. «Ну, как дела москвич? Жена-то пишет?» — «Ничего. Но писем еще не получал». — «Да, а мне здорово попало за твою передачу». — «От кого же?» (хотя я догадывался от кого). — «От кого? От начальства».

И через некоторое время я узнал, как меня нашла Еленка. В зону на третий лагпункт пришел вольный механик с шахты. Звали его Семеном, и пришел он за инструментом, который якобы унесли с шахты. Он зашел в амбулаторию к доктору Чеховскому и прямо спросил, где я. Чеховский сказал. Семен, имея пропуск, прошел на первый лагпункт и узнал, где работает режимная бригада (Чеховскому он прямо сказал, что ко мне приехала жена). Как Еленка нашла Семена, она мне рассказала позже. Я тогда все Допытывался о нем, но, услышав, что его подозревают в стукачестве, перестал им интересоваться. Это вполне могло быть — устроить свидание, а потом продать.

В поезде по дороге домой Еленка по свежей памяти записала события тех дней.

Поезд остановился на станции Новорудная поздно ночью. Все вылезли. Темно, холодно. Вокзал — врытый в землю вагон без колес, еле освещенный тусклым светом фонаря. Вокруг стояли грузовые машины. Люди с вещами сновали, спрашивали, натыкаясь друг на друга.

Машины шли в рудник — 4 километра от станции. Там же поселок — Старый Джезказган. Рудник Джезказган обозначен на карте в самом центре Казахстана крошечной точкой. Там добывают медную руду. Там он. Сердце сжалось в маленький комочек и ничего не чувствовало.

Влезли в огромный грузовик. Грузовик полетел куда-то в темноту. Впереди сквозь пыль тускло мелькали огни. Там он. Где? Как? Под какой крышей? За какой проволокой?

Грузовик круто заворачивал по неровной дороге. Все наваливались друг на друга в сторону. Впереди, там, где мелькали огни, зло лаяли собаки. Выехали из темноты. Шахта, террикон. Поехали вдоль высокой каменной стены, освещенной сверху. Начинался поселок. Спрашивать не хотелось. Вокруг чужие, черные люди, закутанные от холода. Замелькали низкие хаты. Как бы слипшиеся друг с другом, они внезапно вырастали из темноты и так же внезапно исчезали. На шахтах горели дежурные огни, тускло освещая колючую проволоку и вышки по углам. На улицах никого не было. Поселок Старый Джезказган спал.

Остановились на большой неосвещенной площади. На каких-то буграх. Все быстро слезли и исчезли в темноту. По площади бродила огромная лохматая собака и человек. Мне показали гостиницу — одноэтажный домик на другом конце площади. Туда направились еще двое. Постучались. Нас сразу впустили.

Пахнуло каким-то необыкновенным уютом сразу в передней. Ярко горела лампа. Было тепло и тихо. На столе стоял самовар, покрытый чистой марлей. Вышла заведующая, высокая, стройная немолодая женщина и какой-то заспанный паренек. Нас стали спрашивать, откуда, зачем. Те двое оказались молодыми специалистами, направленными сюда на работу из Киевского политехнического института. Когда я сказала, зачем приехала, заспанный паренек вдруг встрепенулся и спросил фамилию. Назвала. Заведующая повела молодых специалистов на свободные койки, а мне велела ждать. Я подумала:

«Если не пустят, попрошу переждать до утра в передней». Паренек чем-то напоминал брата Михаила и был этим приятен. Он сказал, услышав фамилию:

— Как будто бы знаком. Он расконвоирован?

— Не знаю.

— Да-а. Он не в третьем лаготделении?

— Ничего не знаю. Знаю только почтовый ящик и еще, что он был фельдшером. Буду завтра искать.

— Ничего, найдете, — подбодрил паренек. Вернулась заведующая. Постояла, подумала и велела идти в ту же комнату, куда ушли те двое. Комната маленькая, узкая, три койки, стол и стул. Чисто. Светло. Стеклянная дверь на балкон была наполовину забита фанерой наглухо, так что на месте дверной ручки была приделана розетка. От нее шел шнур к репродуктору, который лежал на полу около кровати и издавал какие-то дребезжащие звуки.

Молодые специалисты — муж и жена — возились с чемоданами и были всецело заняты ими.

На часах в передней пробило два часа — местное время. Значит, в Москве, бьет сейчас на Спасской башне 12.

Я умылась, разделась, легла. Теперь спать, спать! Выспаться, а назавтра — действовать! Пробовала представить себе, куда я приехала. Ощутить, что он где-то близко, совсем рядом. Что мы дышим одним воздухом. Что, может быть, завтра увидимся.

Но сердце — маленький сухой комок — не чувствовало ничего.

28/УШ. 1951

Утром проснулась от громкого разговора. Молодые завтракали, болтали. На меня не обращали никакого внимания. Я быстро встала за их спинами, оделась. На душе — гнетущая, непонятная тяжесть. Перевязала ссадины на руке, ноге, подбородке, еще не зажившие после падения с велосипеда, и вышла в переднюю. Появился паренек и сказал, что надо идти к Зинке в амбулаторию. Она знает. Только собралась идти, как в переднюю пришла вчерашняя заведующая, — милая, простая, в большом белом халате на плечах. Посоветовала сходить лучше в Другую гостиницу, недалеко отсюда, к врачам, которые работают в зоне. А Зинку никакую не спрашивать. Пошла к врачам. Врачи уже ушли. Значит, надо возвращаться, пробовать через Зинку.

Симпатичный паренек фамильярно поговорил с Зинкой по телефону, поблагодарил ее и велел мне идти с ним. Он был в грязной коричневой спецовке. Рука перевязана бинтом.

Чем-то он к себе притягивал — своей деловитостью, добродушной развязностью, непосредственностью. И уж больно похож на брата Михаила, здесь, в глуши, далеко от дома.

— Ваш муж расконвоирован. Он живет отдельно. Вы можете с ним хоть целый день сидеть.

Сердце ухнуло. Этого не может быть! Тут какая-то ошибка.

Паренек зашел в амбулаторию перевязать руку, сказал подождать. Стою, думаю — ждать или не ждать? И решила уйти от паренька, найти третий лагпункт, о котором вчера ночью упоминалось в гостинице.

Никто не знал где он находится. Посылали в разные стороны. Шла по дороге, на которую указывало большинство. Тут и дороги толком не было. Глиняные низкие хаты лепились довольно беспорядочно. Отдельно стояли одноэтажные и двухэтажные каменные дома. За домами пустыри, огороженные колючей проволокой.

Дошла до переезда железной дороги. По ту сторону железной дороги высилась черным корпусом шахта.

Может, Андрей где-нибудь здесь? Никого не видно. Оглянулась — паренек догоняет.

— Что же вы ушли? Я все равно иду туда. Он, не останавливаясь, пошел дальше.

— Сейчас сделаем так. Я пройду в зону. У меня есть пропуск. Я механик. Все узнаю, а вы ждите.

Перешли переезд. Мимо шахты. Он назвал шахту своей, 43. Против шахты, через дорогу расстилалось огромное пространство за двумя рядами проволоки. Везде пусто. Работы еще не начинались.