Потом пришло сообщение, что мать скончалась восьмого февраля того же года в тюрьме, как было написано в присланной бумаге, от бронхопневмонии. После ареста матери Ирину уволили, и она устроилась работать в почтовый вагон. Брата Владимира с завода перевели в армию, и он попал на фронт на Курскую дугу летом 1943 года, Сергея определили в бронетанковые войска, и он, пройдя обучение под Ульяновском, попал на фронт только в январе 1945 года. Старший брат Гриша писал тяжелые письма из Томских лагерей. Вот такую историю рассказала мне Ирина. Поселилась она в соседней деревне, а вскоре перебралась в Слуцк, где я снял ей комнату. Срок существования нашей учебной роты подошел к концу. Вернувшись в Слуцк, я вновь попал в батальон к Браткову и сразу стал проситься в отпуск. На моем рапорте выше согласия Браткова новый командир полка гвардии подполковник Поляков красивым почерком цветным карандашом начертал одно слово «ОТКАЗАТЬ». Рапорт с этой резолюцией вручал он мне сам и в утешение присовокупил: «Принимайте склад ПФС (продовольственно-фуражное снабжение), наведите там порядок, тогда уж поедете в отпуск». На все мои доводы о незнании такой работы, неумении он просто повернул меня кругом и тут же дал следующую команду: «Шагом марш!». Солдафон он был до мозга костей, о чем мне еще придется вспомнить. Я пошел попечалиться к Браткову. «Ничего, — утешал он меня, — теперь все ключевые должности в полку заняты людьми из моего батальона».

Склад, который я принимал, был довольно большим. Кроме нашего полка, из него питались самоходный дивизион и учебный батальон дивизии. Помощников у меня было двое: Петька Буланенко, жуликоватый и не шибко грамотный хохол — он писал «ермишель, авес» и при проверке нами наличности перед ежемесячной ревизией обвешивал сам себя; второй — худой, сиплый парень Сергей (фамилию забыл) с кошачьими глазами. При складе был еще экспедитор, здоровенный украинец Гриц — фамилию тоже не помню — простецкий и симпатичный. Он напоминал гоголевских бурсаков. А один из рассказов Грица, как его, пьяного, нечистая сила завела в половодье в реку и тянула туда, а он упирался, был своего рода шедевром. Поначалу мне пришлось довольно туго — никак не удавалось сводить концы с концами: то того не хватает, то этого излишки. Потом научился уравновешивать одно за счет другого.

Ирина осталась у меня до Нового года, который мы встречали у ее милых хозяев. Это были симпатичные и гостеприимные старичок и старушка. Судя по ее манере держаться, в молодости она была «львицей», а супруг ее славился игрой на гитаре и балалайке. На новогодний вечер я позвал приятелей из полка, а хозяева — девиц. Я притащил ракетницу и ракеты, и в двенадцать часов, уже навеселе, мы вышли во двор устраивать фейерверк. Палили по очереди все. Но вот одна ракета почему-то не входила в ствол. Я, вопреки здравому смыслу, стал заколачивать ее, взяв ракетницу за ствол и ударяя рукояткой по собачьей конуре. Ракетница выстрелила, ракета ударилась о землю и рикошетировала в ногу стоявшей позади девицы, а от нее в небо. Девица вскрикнула и упала, а ракета рассыпалась в небе огнями. У девицы был разодран чулок. Ссадину на ноге и испуг я заглаживал усиленным ухаживанием. Так мы встретили Новый 1946 год. Вскоре Ирина уехала, а моя интендантская служба продолжалась.

. Иногда на моем горизонте появлялся младший лейтенант Пилипенко. Он обычно звал выпить, а в одну из последних встреч он, не вылезая из кабины студебеккера, протянул мне со словами «глотни» плоский деревянный бочоночек с самогонкой. Раза два у меня были неприятности с командиром полка из-за того, что я «плохо обеспечивал своего единственного командира». Для распеканий он вызывал меня к себе и обставлял их особенно. Я стоял навытяжку все время, пока он, развалясь в кресле, не спеша беседовал по телефону со своим начальником штаба, жившим в соседней квартире, о подробностях последней охоты. Я подозревал, что разговор затевался специально перед моим приходом. Если я чуть ослаблял ногу, подполковник кидал на меня строгий взгляд и хмурил брови. Распекание начиналось словами:

«Сколько у вас командиров полка?» Справедливости ради, надо сказать, что он не требовал лишнего, но требовал лучших кусков, например, от туш коров, которых мы сами забивали. У полкового командира было, кажется, ранение в челюсть, и он не мог есть жесткого. А дело обстояло обычно так. Один из поваров в полку был узбек. Он же исполнял должность мясника, резал коров и имел обыкновение брать себе язык. Когда приходили от командира полка за головой и уносили ее, то уже на полковничьей кухне выяснялось, что нет языка. Тут-то и тянули меня. Кстати, этот узбек был великим мастером разделывать баранов. Бедной скотинке он быстрым движением перерезал горло (остальные стояли кучкой в стороне и обречено смотрели на совершающееся), затем, надрезав кожу у ноги, он начинал дуть в разрез ртом. Воздух, отслаивая кожу, распирал тушу, ноги расходились. Узбек короткими и точными движениями разрезал кожу на брюхе до шеи, вдоль ног и вынимал голую тушу из шкуры. Все это делалось в одно мгновение. Надо сказать, что все лето и до зимы 1946 года скот гнали из Германии. Гнали лошадей, племенных коров, быков. Сколько голов погибло тогда! На обочинах дорог так и оставались лежать эти •туши.

В полку был воспитанник, «сын полка», мальчишка лет двенадцати. Его можно охарактеризовать двумя словами: избалованный хулиган. Имел он ранение и медаль. Мой предшественник позволял ему делать на складе, что угодно. Я же стал гнать его с порога, увидев слишком вольное обращение с печеньем, сахаром, компотом. Однажды, когда я погнал его в очередной раз, он проворчал: «А, заелся, абраша», — что вызвало оживление присутствующих.

Весной большую неприятность доставляли мне крысы, тайно утаскивающие со стола важные документы для своих гнезд. Однажды исчезла ведомость, по которой выдавался сухой паек офицерам. Несколько дней я ломал голову, что это могло бы значить, куда исчезла ведомость. Разгребая угол, где стояли ящики с посудой, я обнаружил клочки ведомости, пропавшие расписки и многое другое. Все это составляло стенки гнезда, а в них розовые, голые крысята. Склад, помимо часового, охраняла огромная добродушная трофейная собака Мальчик. Она обычно спокойно лежала у будки, стоявшей рядом с дверьми, не обращая внимания на проходивших мимо людей. Но стоило мне появиться в поле ее зрения, даже довольно далеко от склада, как пес начинал проявлять невероятное служебное рвение. Он со страшным лаем всеми силами старался сорваться с цепи, кидался не только на людей, но и на воробьев, клевавших рассыпанное тут зерно. И еще одно наблюдение, показывающее такт этого верного стража. Иногда мы спускали Мальчика с цепи. Он носился по пустырю за складом, как сумасшедший. Набегавшись, сам приходил к конуре и ложился, ожидая, когда его возьмут на цепь. И вот в этом положении, не привязанный, но уже у будки, то есть на посту, Мальчик никогда служебного рвения не проявлял, хотя я нарочно показывался ему на глаза. Ведь тут, уж если бросишься, то надо хватать и кусать — цепи нет. А до этого доводить дело ему явно не хотелось, и он лежал спокойно. Но как только чувствовал себя на цепи, то рвался на посторонних со страшной силой, как бы забывая о ней.

В марте-были выборы в Верховный Совет. Нашим депутатом оказался местный белорус по фамилии Козел. Выступавшие на митингах, превознося его заслуги, деликатно старались не склонять эту распространенную белорусскую фамилию, но иногда срывалось: «Отдадим свои голоса за товарища Козла.., товарищу Козлу». Тогда же вышел указ о демобилизации второй очереди, в которую входил и мой год. Я подыскал себе замену, начальник ПФС полка старший лейтенант Доморослов, многоопытный и хитрый интендант, ее одобрил, и в начале мая, задержавшись для передачи склада, из-за чего не попал в эшелон москвичей, я наконец распрощался со службой в армии.

Нагруженный тяжелым рюкзаком и чемоданом, я погрузился в эшелон на станции Слуцк. В эшелоне были собраны сибиряки и двигался он, как это выяснилось в пути, не через Москву, а севернее ее. Поэтому в Орше мы, несколько москвичей, попросили свои документы у старшего по эшелону и, получив их, обрели полную свободу.