Рано утром началась ружейная стрельба. Мы выскочили из подвала. Дом, где мы находились, стоял на возвышенной стороне лощины. За лощиной был лес, а справа ее замыкала железная дорога. До нее и до леса было метров триста-четыреста. Из леса показалась толпа немцев, шедшая к нам. Передние несли белые флаги. Мы поспешили навстречу отбирать у пленных «трофеи» — часы, пистолеты. Слева наши солдаты уже вплотную подбегали к немцам, и в это мгновение передние ряды немцев стали падать, а задние открыли огонь. Мы, не ожидав такого оборота, кинулись назад. И вот тут пришлось пережить неприятные мгновения. Бежать в горку по песку было трудно. Сзади стрельба в спину. Упал солдат справа, слева повалился другой, а в мозгу сверлит мысль: сейчас ты, сейчас тебя. Но вот и спасительный гребень, валюсь на песок и кубарем откатываюсь дальше и скорей за угол дома, где уже несколько наших солдат начинают открывать стрельбу. Все больше овладеваем положением, но довольно большая группа немцев все же прорвалась. Нас посылают блокировать эту группу. За местечком бродили по полю с редкими кустами. За одной такой группой кустов заметили немцев. Кричим, чтоб выходили. Боятся, не выходят. После утреннего эпизода боимся и мы подходить. Кто-то из нас троих первым начал стрелять. Дал очередь из автомата и я. Немцы, стоявшие метрах в ста от нас, как-то очень быстро осели и повалились на траву. В душе осталось неприятное чувство. Вернулись к штабу батальона. Вскоре появился на виллисе командир дивизии генерал-майор Владычанский отчитывать Браткова за то, что немцы сумели прорваться. «Драпанули твои солдаты, судить будем», — сказал генерал. Братков оправдывался, говорил, что немцев побито много, что прорвались они левее. Генерала это не убедило, и Братков помрачнел. Он спустился в подвал, я за ним. Стал выгребать песок из карманов. Хозяина дома это поначалу удивило. И по виду Браткова и по песку из карманов они поняли, что наверху было что-то серьезное. Но вот Братков, взяв меня и еще одного солдата с собой, пошел наверх. Мы тронулись по лощине к железной дороге. На поле, действительно, лежало много убитых. Братков их считал. Попался раненый. При нашем появлении он приподнялся на локтях и стал просить о помощи. «Андрей, пристрели его», — сказал Братков. Я опешил и, не подумавши, ответил, что раненого стрелять не буду. Тогда Братков сказал то же самое сопровождавшему солдату. Тот отстал, а мы пошли дальше, и я слышал как раненый, очевидно поняв, что сейчас будет, именем матери стал просить пощадить его. Кровь стыла у меня. Выстрел... и солдат рысцой догнал нас. До сих пор не могу простить себе своей ненаходчивости — надо было согласиться и, подождав пока Братков отойдет, выстрелить в воздух. Неужели это надо было Браткову для счета?
Перешли железную дорогу. На переезде лежал, раскинув руки и ноги, убитый немец. Уже потом я много раз ходил по этому переезду. Немца так и не убрали. Его, вообще, видно, не замечали — ездили по нему, так что он сделался как толстая лепешка человекообразной формы.
За дорогой начинался лес. На его опушке стояло несколько строений угольного предприятия. Теперь мы перебазировались сюда. Роты окопались метрах в ста от опушки, полукольцом охватывая строения. Первая ночь на новом месте прошла очень неспокойно. Немцы все время лезли прорываться на запад. Надо сказать, что своими действиями мы участвовали в ликвидации большой группы войск, окруженных юго-восточнее Берлина.
Всю ночь стрельба не утихала. Но на другую ночь Братков нашелся: он приказал зажечь два штабеля дров, заготовленных для обжига угля, и они горели до утра. И так каждую ночь. Немцы к нам больше не лезли. Днем вылавливали тех, кто, видно, сам хотел сдаться. Во дворе заводика их накапливалось иногда до сотни. Но вот привели довольно большую группу таких пленных. Минометчики и артиллеристы нашего полка, занявшие наше прежнее место, увидали это движение немцев и, подумав, что это их атака, открыли шквальный огонь. Зеленые ракеты, пущенные нами, вовремя его остановили. Минометчики так бешено палили, так быстро опускали в ствол мины, что произошло несчастье. В ствол миномета было опущено две мины, и они взорвались. Погиб тот самый лейтенант, который принимал нас ночью еще в Восточной Пруссии.
Наконец сидение на угольном заводике кончилось. Нас собрали, выстроили, зачитали приказ о падении Берлина и двинули на прочесывание лесов южнее немецкой столицы. Это был довольно пустынный район, отведенный под полигоны немецкой армии. Чего только мы здесь не повидали. Запомнилась широкая дорога, забитая военной техникой, обозами. Судя по всему, на огромную колонну налетали ИЛы с реактивными установками. На дороге каша, картина, напоминающая поражение нашей дивизии под Гдовом. Надо сказать, что конец войны напоминал ее начало, но с переменой ролей.
В лесу выловили безумного немца-унтера. Он бродил с вытаращенными глазами, не замечая нас, с пеной у рта и непрерывно бормотал. Проходили мимо машин, битком набитых ранеными. Ходячие, вернее, могущие передвигаться, повылезали из грузовиков и лежали рядом, вывесив белый платок или полотенце. В машинах — трупы и те живые, кто не мог двигаться. Несколько женщин носили им воду. Но вот впереди завязалась перестрелка. Сопровождавшие нас самоходные орудия прошли вперед, и мы, прячась за них, опять двинулись. Стреляли больше для шума, ибо никого впереди не видели. Мы вышли на поляну с хутором посередине. Все его строения забиты ранеными. На этом хуторе мы немного задержались. Бойцы с самоходок рассказали следующую историю. Им навстречу с криками радости бросилась русская девушка. Ее взяли в одну из самоходок. Когда уже весь батальон был на хуторе, на краю поляны солдаты обнаружили яму с трупами наших пленных. Один из расстрелянных подавал признаки жизни. Его откачали, отпоили. Придя в сознание, он рассказал, что немцы, когда увидели, что их обнаружили, стали расстреливать пленных и что в этом активно участвовала переводчица. Ему показали девушку, и он ее признал. Переводчица была тут же расстреляна.
Во дворе хутора стояли немецкие самоходки и машины без горючего. В одной из самоходок я нашел очень хороший компас, ручной с картушкой. До сих пор храню его как память.
Затемно двинулись по проселочной дороге в лес, где и заночевали. На другой день вновь прочесывали леса и вылавливали немецких солдат, преимущественно безоружных. Иногда попадались они целыми группами. В одной такой группе был офицер, а с ним молодая, красивая женщина. Оба трогательно заботились друг о друге, и было грустно на них смотреть. А тут же другая пара, совсем пожилые, можно сказать, старички — он фольксштурмовец (народное ополчение) в новой не по росту форме, весь раскрасневшийся, приставал ко всем нам, говоря, что на него надели «эти сумасшедшие штаны» (феррюктене хозе). Супруга, вся седая, что-то тихо говоря, оттаскивала его от нас.
На одной из полян я вытащил из стога сена немецкого капитана, уже немолодого, с денщиком. Отобрал у него пистолет «вальтер», пару часов и перламутровый ножичек — формально тоже оружие. Привел капитана в общую группу пленных. С нашим старшим лейтенантом он не захотел разговаривать, с капитаном говорил как равный, перед майором вытянулся.
Выбравшись из лесов, мы двинулись к границам Чехословакии, а нашим транспортным средством были в основном повозки. Мы, разведчики, отрываясь вперед, катили на велосипедах. Их здесь было великое множество: велосипеды валялись на обочинах дороги, стояли бесхозные в деревнях и хуторах. При надобности мы бросали их без сожаления и подбирали без особой радости. Наконец впереди стала слышаться вялая артиллерийская стрельба. Оторвавшись вперед я занялся с несколькими солдатами вместе — уж не знаю почему — вылавливанием карпов из спущенного пруда. По-видимому, взыграло давнее увлечение рыбалкой. Вечерело, когда я с уловом в рюкзаке, помчался догонять своих. Стемнело, и пошел сильный дождь. Попавшийся по дороге большой хутор оказался битком забит чужими, и спрятаться от дождя было негде. Пошел к огромному сараю. Внутри полно спящих солдат, но дневальный бодрствовал у печки-бочки. Чтобы как-то объяснить свое появление, я наобум дважды выкрикнул фамилию своего солдата, того самого Суворова, с которым был ранен в Восточной Пруссии. К моему удивлению, дневальный вскочил и бодро ответил: «Здесь!» Я подошел, оглядел его, хотя с самого начала видел, что это незнакомый пожилой солдатик, затем сказал: «Не тот», — и опять крикнул: «Суворов!», — и не услышав ответа, пояснил, что ищу отбившегося солдата. Суворов-дневальный заинтересовался однофамильцем, стал спрашивать откуда он, не земляк ли — сам он оказался курским. Я ответил, что мой Суворов тоже курский. Одним словом, завязался разговор, и сами собой возникли хорошие отношения — солдатик оказался душевным человеком. Он предложил просушиться у печки, устроив место и дав шинель, а я попросил разбудить меня пораньше. Утром, позавтракав от щедрот того же дневального, я попрощался с гостеприимным Суворовым, пообещал свести его с земляком и на велосипеде отправился в сторону, где постреливали. По бокам дороги виднелось много свежих могил с крестами, на которых висели польские военные фуражки — видно здесь воевали части Войска Польского. На опушке леса нашел своих. За ночь, все мокрые, они вырыли окоп полного профиля.
