Утром мылись в банях-палатках. Устроено было неплохо: пол выстлан лапником, посередине раскаленная печка-бочка — с одной стороны печет, а с другой подмораживает. После бани нас стали распределять по ротам. Командиры выкрикивали: «Пулеметчики, ко мне!» — «Минометчики ко мне!» Памятуя совет Ивана Петровича, данный при расставании с партизанами, я не торопился записываться в роту. Вскоре я заметил капитана, который, прохаживаясь среди толпы солдат, спрашивал разведчиков. Я подошел, назвался, сказав, что я партизан и хочу в разведку. Он меня записал и предложил набирать отделение разведчиков. Теперь я уже стал ходить и выкрикивать: «Разведчики, ко мне!» Записались человек шесть — народ малостреляный и совсем не разведчики, все молодежь. Доложил капитану. Он сказал, что отныне мы — отделение батальонной разведки — подчиняемся ему, начальнику штаба батальона, должны находиться при штабе, а сейчас будем получать оружие и принимать присягу.
Оружие нам выдавали прямо с повозок. Это были автоматы б/у — бывшие в употреблении. Тут же строем принимали гвардейскую присягу. Отныне мы стали гвардейцами, ибо попали в 50 гвардейскую стрелковую дивизию, в 148 гвардейский стрелковый полк.
Так началось мое очень короткое на этот раз пребывание на фронте в той самой Восточной Пруссии, где я прожил до этого тринадцать месяцев.
Ночью спали на месте костра, который жгли днем, а утром пьяный старшина дал нам по сто граммов холодной, обжигающей водки. После завтрака мы двинулись поближе к фронту. Остановились в лесу и стали окапываться. Вялая стрельба здесь была слышна отчетливо. Мое отделение стало строить блиндаж для штаба. Поодаль окапывались солдаты батальона. Делали они это неумело и неохотно. Многие выкопали небольшие лунки, величиной с тазик, постелили туда мох и сидели. И тут вдруг в расположении батальона взорвался снаряд, предварительно прошипев какое-то мгновение в воздухе. Батальонное начальство и мы вперемежку попадали в выкопанную яму. А вот новички оказались на поверхности и, вероятно, почувствовали себя неуютно. Это резкое, но оказавшееся безобидным, предупреждение — никто не пострадал — подействовало: все начали копать глубокие щели.
В тот день со мной беседовал некий капитан с чеховской фамилией Костогрызов — начальник Особого отдела контрразведки полка «смерш» — смерть шпионам. Он попросил рассказать автобиографию и только. И тогда, и впоследствии такие беседы удовольствия мне не доставляли, и я всегда вспоминал слова Василия Ивановича Смирнова, что мне придется доказывать, что я не верблюд.
На другой день командир батальона майор Братков, молодой крупный, круглолицый блондин с открытым характером сказал: «Разведчик, пошли», — и мы двинулись смотреть позиции, которые вечером должны были занять. За одноколейной железной дорогой лежала деревня, за которой проходила передовая, и где слышалась вялая перестрелка, да редко и как-то очень тяжело рвались крупные снаряды, пускаемые немцами откуда-то издалека — говорили, что это из крепости Пиллау бьет береговая артиллерия. Подошли еще командиры, стали обсуждать, как двигаться, где располагаться. Я стоял поодаль и смотрел вокруг на следы войны — чистые разрушенные домики маленького поселка, в лужах трупы немцев в касках, так что видны только лицо да носки сапог. На дороге у переезда разбитый, осевший немецкий бронетранспортер.
К вечеру батальон стал выстраиваться. Братков крепко выпил. Приглашал и меня. Я отказался. Тронулись по той дороге, которую смотрели утром, перешли переезд. В стороне справа неслись трассирующие пули. За деревней, вдоль нее, проходила шоссейная дорога, по краям которой росли старые большие деревья. Батальон рассредоточился в придорожной канаве, а Братков, взяв меня под руку, стал прогуливаться по шоссе взад и вперед. Еще раньше я заметил, что он симпатизировал мне. Братков начал рассказывать эпизоды из своей жизни, не обращая внимания на окружающую обстановку. Ходили мы, перешагивая через сбитые обстрелом крупные ветви. Некоторые надо было даже обходить. Иногда новые ветви падали на дорогу — редкий обстрел деревни продолжался, в ней было много войск. Было неуютно, но раз командир не боится, то и мне этого показывать нельзя. Изредка над невидимым лесом со стороны немцев поднимались острые, как кинжалы, огни — следы реактивных снарядов, а потом слышался их скрежет и вой. Если огни эти поднимались не вертикально, а вкось — значит били не сюда. Краем глаза я за этим следил. Но вот огни поползли прямо вверх. Я потащил Браткова в канаву. «Да, брось, это они по деревне, а не сюда». — «Да ведь, деревня-то рядом». И тут с оглушающе резким треском начало рваться вокруг. Потом опять хождение по дороге и рассказ, как Братков был изгнан из летной школы за то, что он показывал своей мамаше, приехавшей на базар, фигуры высшего пилотажа, и на базаре поднялась паника, начавшаяся четвероногими.
«Братков, Братков!» — взывали из канавы представители части, которую мы должны были сменять. «Чего вы там ползаете, идите сюда», — звал он их к себе. Наконец сговорились, и батальон пошел через шоссе к передовой по непролазному проселку, чуть поднимающемуся в гору. Остановились в поле и стали занимать окопы, на дне которых хлюпала вода. Отделению разведчиков было приказано выкопать наблюдательный пункт метрах в пятидесяти за окопами. Сразу стало жарко, и мы скинули шинели, работая в телогрейках. Со стороны немцев иногда поднималась в туманной ночной мгле оранжево-желтая осветительная ракета. Тогда мы кидались на землю. Иногда нас обстреливали из минометов, и тогда мы тоже, правда с опозданием, быстро валились. Братков то уходил, то приходил, а потом сказал: «Ну, я тут посплю»,— и лег на наши шинели.
Мы продолжали копать и уже прошли мерзлый слой земли, как в какие-то мгновения, последовательность которых различить сознание не может, вокруг прогремели взрывы, я непостижимым образом был сбит с ног и ощутил онемелость левой руки. Присел. Кругом шевелились мои разведчики, откуда-то бежали люди и спрашивали, где Братков. Я показал на кучу шинелей. «Нет его здесь». Сейчас же с другой стороны показался сам Братков: «Что такое?» — «Ранен». — «Куда?». — «В руку». - «Ну, это тебе повезло. Эвакуируйся». Кроме меня, ранило еще одного солдата по фамилии Суворов. Его спасла каска; ранение в голову было не сильным. В деревне мы нашли полковой медпункт, откуда нас перевезли в медсанбат. Ночью, в большом деревенском доме мы ожидали очереди на обработку. Тут же вместе с нами на полу, на корточках сидел раненый немецкий офицер-интендант в добротном грязном мундире, перепачканном кровью и землей. Мне удалили осколок из плеча, сделав большой разрез, перевезли затем в госпиталь в Прейсиш-Эйлау, где я несколько дней проблаженствовал в теплой комнате на постели с простынями, со всегда полным клюквенного морса графином на столе, с хорошей кормежкой.
Госпиталь размещался в бывшей казарме. В его коридорах на стенах были различные изречения, написанные готическим шрифтом, поднимавшие, наверное, дух солдат. В городе встречались редкие гражданские люди — немцы. Они расчищали дороги от развалин, были потрепаны, грязны и подавлены. Вскоре из нашей комнаты забрали со скандалом двух выздоровевших солдат. Они где-то нашли легкий миномет, втащили его на чердак и стали палить по городу.
Меня, как легко раненного, вскоре перевели в другой госпиталь, рангом пониже, находившийся в добротных домах пригородной деревни. Спали мы на нарах и от нечего делать бродили по окрестным брошенным хуторам.
Через некоторое время мне вырезали из раны «дикое мясо» — заживление вторичным натяжением (метод, когда, вынимая осколок, делали очень широкий разрез, который не зашивали — профилактика инфекции — газовой гангрены), и уже стерильную рану зашили. В результате я приобрел длинный, сантиметров десять, шов на руке, а дырочка от пули в гимнастерке была с горошину (гимнастерка и сейчас цела).
Особо ярких впечатлений того времени не припоминается. В своих прогулках мы забредали довольно далеко, безуспешно пытались навещать каких-то девиц, пасших стадо коров, рыскали по заброшенному станционному зданию (вне города), превращенному в склад электрических лампочек — их там было, наверное, миллионы. Позже мы видели, как оно горело. В соседней деревне располагался госпиталь, где раненых охраняли. Это были «самострелы» — членовредители. По выздоровлении им предстояло воевать в штрафбате.
