Фронт встал на Висле. Советские войска заняли предместье Варшавы Прагу, а в Варшаве поднялось восстание с явной и недвусмысленной целью освободить столицу силами поляков, а не нашей армии, за которой стояло Люблинское правительство. Наши части были на одном берегу Вислы, а на другом немцы избивали поляков. Бои в городе велись Армией Крайовой, командование которой сидело в Лондоне и было явно против нас. Это была политическая авантюра, за которую кровью расплачивалось население Варшавы, главным образом, молодежь. Здесь на востоке столкнулись две такие силы — немцы и мы, что третьей — АК — делать было нечего. Надо было к кому-то примыкать. А повстанцы страшно и гордо умирали на улицах города, проклиная и немцев и нас. Забыть и простить нам это, как и Катынь, они не могут. А наши войска в Праге выжидали, хотя были попытки завязать контакт с непосредственным командованием повстанцев, но действенных результатов эти попытки не дали. Это наше выжидание дорого обошлось полякам, да и нам тоже, в частности, сброшенным в западную Польшу партизанам. Население их не поддерживало. Позже я узнал, что из примерно шестидесяти человек, посланных туда, вернулись единицы. Да, больная рука выручила меня. Прав был Костя, говоря, чтоб я не совался в это дело. Спасибо ему. Мы продолжали мирно существовать под Вильно. Начальство сказало, что можем писать письма на обратный адрес до востребования. Я опять написал домой родственникам и теперь частенько захаживал на почту в ближайшем предместье.
Наше новое начальство — подполковник Василий Иванович Смирнов, средних лет блондин, с симпатичным лицом, выдержанный, спокойный и приятный человек. Другой — майор Иван Петрович Карпов, низкорослый блондин с большой залысиной, довольно простецкий и значительно менее интеллигентного склада, чем Смирнов. Василий Иванович стал часто со мной разговаривать. Затем поручил разбирать в городском архиве, куда я получил пропуск, немецкие документы — бланки разных учреждений, справки, пропуска и т.п. На толкучке я купил в помощь себе отличный немецко-русский словарь. Архивариус, пожилой интеллигент, когда выяснил, что мне надо, сказал: «А, понятно», — и это было мне неприятно, тем более, что он знал по пропуску мою фамилию. Это новое занятие, внимание, которым меня окружил Василий Иванович — все создавало впечатление, что мне предстоит что-то особенное. Но что, я еще не мог понять.
Подошло число приезда того самого литовца, с которым я отправлял письма. Я с волнением и даже каким-то чувством страха пошел на эту встречу. «Что я сейчас узнаю, как гам дома, как мать?» — сверлило в голове.
Поднялся по лестнице наркомата, нашел нужную дверь, постучал и, услышав «войдите», вошел.
После первых слов приветствий он сказал: «У вас ведь дома несчастье. Ваша мать умерла», — и протянул мне письмо.
Писала двоюродная сестра Соня. Я читал в каком-то тумане, столбняке. Память механически фиксировала: мать была арестована и скончалась в тюрьме, умерла сестра Татя, любимая моя сестра, арестованная еще в 1937 году. Об отце и старшей сестре ничего не было слышно. Старший брат Гриша продолжал сидеть в лагере под Томском. Два младших брата — Владимир и Сергей — в армии, Владимир на фронте. Сестра Ирина работала в почтовом вагоне, самый младший брат Георгий находился в лесной школе после сыпного тифа.
Далее шло перечисление новых жертв. Умер в заключении муж Сони, и она осталась с тремя маленькими детьми. Так же погиб в лагере двоюродный брат Владимир Голицын, обаятельнейший и остроумнейший человек, художник, с семьей которого я так сошелся в Дмитрове. Скончался брат матери, дядя Миша; муж двоюродной сестры Кати пропал без вести на фронте... А в голове стояло одно: мать умерла, умерла в тюрьме... Это было страшно. Оправдались мои самые ужасные предположения, которые я гнал от себя, говоря, что так не может быть. То, к чему я стремился, исчезло. Осталась пустота.
Я все стоял и читал письмо. Оно производило впечатление рассказа человека, перенесшего разрушительный ураган, потерявшего в нем самых близких и любимых и чудом оставшегося в живых. И эти вести свалились на меня тоже как внезапно разразившийся ураган. Из оцепенения меня вывел голос литовца: «Сейчас вы, конечно, не в состоянии что-либо решать или предпринять. Но у меня есть для вас одно предложение. Зайдите через несколько дней».
Возвращался я в состоянии оцепенения. По дороге машинально зашел на почту. Там было два письма: от сестры Ирины и от моей двоюродной племянницы, дочери погибшего Владимира Голицына. Письмо Ирины было таким же тяжелым и безысходным, как и письмо Сони. А вот письмо Еленки — как светлый лучик, кусочек ясного неба на черном небосводе. И хотя она писала о том же, дух письма был, как это ни странно, каким-то мажорным: да, вот многих, самых близких, дорогих, нет, но ведь жить-то надо, жить для живых. Это письмо я перечитывал все время.
Наверное, у меня был очень подавленный вид, когда я вернулся, так как партизаны участливо расспрашивали, что случилось. Потом меня вызвал Василий Иванович. Я рассказал ему все. Он очень внимательно слушал и, как мне показалось, еще внимательнее смотрел на меня. Я пытался бодриться, но это удавалось, по-видимому, не блестяще. «Вот, расплачиваемся за грехи предков», - неуклюже закончил я свой рассказ. «Да, тебе трудно, Андрей, придется. Тебе придется доказывать, что ты не верблюд», — сказал он. Многие годы потом я частенько вспоминал его очень меткую характеристику моего положения.
Дни для меня потускнели. Все эти годы тянули меня домой две силы — мать и Родина. Одной не стало. Это было тяжело. Ободряло меня только письмо Еленки. Я ей ответил, уж не помню что.
Василий Иванович продолжал оказывать мне особое внимание. Однажды он дал мне почитать книжицу с грифом «Для служебного пользования». Ее можно было отнести к художественной литературе. Это было довольно занимательное, реалистичное описание работы нашего разведчика (или шпиона) в какой-то стране, похоже в Италии. Я начинал понимать, чего от меня хотели. Василий Иванович рассказывал о работе разведчиков, а потом как-то очень просто сказал, что у меня есть многие данные для работы разведчиком, что он хочет послать меня для специальной подготовки в Москву (тут сердце у меня забилось) и чтобы я обо всем подумал и сообщил решение. Кроме того, он попросил написать меня автобиографию как можно подробнее.
Да, предложение было очень серьезное. Заманчиво вот теперь появиться в Москве. Появиться и пойти к своим. А что я им скажу? Где я прохожу службу? Где учусь? (Может быть, меня еще и не будут пускать в город.) Это раз. Второе. Ладно, попаду я за границу. Ведь меня интересно послать как Трубецкого — это я понимал — значит попаду в тот самый круг лиц, знавших меня, знавших мое стремление вернуться домой, мои настроения. Что я скажу им? Как объясню свое возвращение? Но это все «техническая», немаловажная, сторона дела, хотя и не принципиальная, что ли.
Способен ли ты быть разведчиком, или, попросту, шпионом? Вот в чем заключался для меня основной вопрос. И хотя я читал о шпионах-разведчиках, помнил рассказы отца о разведчиках времен Первой мировой войны, которые создавали атмосферу романтики, но работа такая мне претила. Само слово «шпион» было противно. Я решил отказываться. В отказе упирал на «техническую» сторону дела. Василий Иванович настаивал на согласии, говоря, что мое появление там, за границей, можно объяснить (спекулируя на гибели матери в тюрьме?). Но я отказался[25].
Я все же сходил в Наркомздрав к тому симпатичному, но печальному вестнику. Он предложил работу в наркомате, говоря, что легко добьется моей демобилизации. Поблагодарив, я отказался. Отказался по двум причинам. Я понимал, что мне надо воевать. А потом... Еще один Трубецкой-Гедиминович в Литве. Не много ли? Ведь, наверное, дядю Мишу здесь помнили.
Вскоре все мы переехали в Каунас. Ехали на грузовиках, предоставленных БАО, ехали с хитрецой. Сначала колесили по городу, затем выехали на его восточную окраину, а потом рванули на запад — маскировка. В Каунасе разделились. Последняя группа, которая должна была лететь и в которой уже никого не было из нашего отряда, поселилась в пригороде Понемуне, а мы — остатки отряда Владимира Константиновича и начальство — в центре города в большом, полупустом доме, в хорошей квартире. Новый радист раскинул свою радиостанцию в комнатушке при кухне.
