Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

С тяжелым сердцем возвращались мы в свой шалаш. Всем нам Ваську было совершенно не жалко — он свое заслужил. А вот Николая — очень жалко. Мы легли на лапник, но сон уже не шел в голову. Изредка переговаривались, что теперь будет. Через некоторое время меня одного вновь вызвали к столу под елочками. Еще издали я увидел, что Владимир Константинович и Костя по-прежнему сидят за столом, а напротив них один Николай. При моем приближении его отвели за елочки. Я сел. Меня стали спрашивать о нем, как о человеке. Я отзывался о Николае самым положительным образом, откровенно рассказывал о всех его настроениях, противопоставляя Ваське. «Как же вы Ваську взяли?» Я рассказал, как это получилось. Спросили о выстреле Васьки. Сказал, что считаю его случайным. Значительно позже Костя мне сказал, что они пытались перевербовать Николая, но тот отказался.

Николая и Ваську поместили в отдельный шалаш недалеко от нашего, а сзади поставили автоматчиков. Обедали они уже не в столовой. Весь лагерь притих, с нами не разговаривали, стояла гнетущая атмосфера. К вечеру меня позвали к прибывшим немцам — они обитали в одном их командных шалашей. Пожилой немец стоял у костра и бросал в огонь по одной тонкие веточки, сосредоточенно глядя на пламя. Владимир Константинович сказал, чтобы я как можно подробнее рассказал о дороге в Кенигсберг, проверках и прочее. Я уже догадывался, что это не долгие гости и принялся им рассказывать, как и что. У меня случайно сохранилось несколько талонов продовольственных карточек для отпускников, которые были действительны по всей Германии. Отдал их немцам. А у самого в голове стояло одно: что будет с Николаем? Через некоторое время пришел один из партизан звать меня на построение отряда. Отвечаю, что здесь дела поважнее построения. «Нет, иди, — приказал Владимир Константинович, — и с оружием». Пошел. Взял автомат. У шалаша арестованных Ваське связывали руки назад. Он стоял спиной ко мне. Николай, по-видимому, был в шалаше, его не было видно. Я бегом кинулся за строем, уходившим с поляны на выход еще не отдавая себе отчета, что готовится.

Вечерело. Метрах в двухстах от лагеря строй остановился. Повернули налево и стояли так некоторое время молча. Рядом со мной был Иван. Я знаком спросил, что все это значит? Он сначала сделал руки назад, а затем так же молча, но красноречиво, ткнул себя указательным пальцем куда-то повыше живота. На тропе из лагеря показались люди. Впереди автоматчик. Потом Николай и Васька с завязанными руками. У Николая в зубах от затяжек разгоралась цигарка. Мне почему-то вспомнился его рассказ о последних минутах Колчака, который перед расстрелом закурил. Их поставили перед строем. С боков два автоматчика, молодые парни из штабной охраны. Владимир Константинович стал читать приказ. Содержание его было, примерно, таким: такие-то — имярек — причем везде фамилия Васьки была первой — будучи завербованными еще в 1942 году, прошли обучение в шпионско-диверсионной школе, многократно ходили в наш тыл с заданиями немецкого командования. В последнее время, пользуясь доверчивостью честных советских граждан и прикрываясь ими, проникли в партизанский отряд с особым заданием немецкой разведки для того, чтобы внедриться в наш глубокий тыл. Таким-то (имярек) за потерю бдительности и сокрытие фактов службы изменников Родине Бронзова и Шестакова в немецкой разведке дать по двадцать суток строгого ареста с занесением в личное дело. Изменников Бронзова и Шестакова — расстрелять. Затем Владимир Константинович скомандовал Николаю и Ваське: «Кругом!» Они по-военному повернулись. Короткая команда: «Огонь!» Два выстрела в затылок, и все кончилось.

Командиром были сказаны еще какие-то гневные слова над телами, и отряд вернулся в лагерь. Ночью мне не спалось. Мы молчали, иногда обменивались короткими фразами, жалели Николая. Не верилось, что он расстрелян, и совершенно не умещалось в голове, что он мог нас обмануть, что он послан немецкой разведкой.

Утром нас и еще человек десять партизан, радистку Лену выстроил Костя, говоря, что идем на задание. Пришел Владимир Константинович и немец с немкой. Командир сказал короткое напутствие, что идем проводить немецких товарищей. Обращаясь к нам, он проговорил: «Гауптвахты у нас нет, так что честным служением оправдаете доверие. Малейший шаг в сторону и... смотрите, даны соответствующие инструкции». Да, напутствие многообещающее и малоутешительное. (Много лет спустя Костя сказал, что никаких инструкций не было.) В конце командир почему-то немного разоткровенничался, сказав, что раскрыть изменников помог «наш человек, находящийся в экономическом отделе кенигсбергского гестапо» — звучало это не вполне серьезно; при чем здесь гестапо? Но слова эти я запомнил, как и все, касавшееся Николая. Из головы не выходили все эти страшные события. Вспомнилось, как утром в столовой бросил командир взвода Павлов: «Как же вы это таких двух гадов укрывали?» Вспомнилось и другое — слова больного Сашки, бывшего командира нашего отделения: «Эх, не был бы я больной, не дал бы расстрелять Моряка». Вспомнился серый пиджак Николая на одном из недавно примкнувших пленных, вспомнился и рассказ в столовой парня, которого Лена еще раньше характеризовала как «бандита настоящего»: «Смотрю, а этот, второй-то, дышит. Я киваю ребятам — помолчим, а сам смотрю. Вижу глаза открыл. Я потихонечку подошел и топором по черепу! Он аж подскочил». Да, Васька все это заслужил. А вот Николай... Николай не выходил из головы. Наверное, по моему виду было заметно внутреннее состояние. Вероятно, поэтому во время пути ко мне был очень внимателен Костя, нашел какие-то ободряющие слова и в чем-то мне сочувствовал. Говорил, что на расстреле особенно настаивал начальник штаба Федя, а Владимир Константинович колебался, что долго уговаривали Николая перевербоваться. Я сказал Косте, что не верю, что Николай был завербован немцами, что, если это было так, то нас давно, еще в Кенигсберге, продали бы. «Чудак, — возразил он, — очень вы нужны немцам. Им важней было бы с вашей помощью заслать в наш тыл своих агентов». Такая простая, вполне разумная и рациональная мысль мне почему-то не приходила в голову. Но и она не поколебала моей тогдашней уверенности в порядочности Николая. Мне казалось, что не мог такой человек, как он, так двулично вести себя с самого появления в нашей компании в Кенигсберге. Тут что-то не так, думалось мне. То, что Васька был враг, делал все, чтобы как-то выдать отряд, было ясно. Как могло случиться, что Васька — презренная и грязная душонка и Николай, образец благородства для нас, были вместе?[23]

Итак, в составе небольшой группы в самом конце июня мы двинулись на западную окраину Августовских лесов, сопровождая двух немцев, спустившихся к нам на парашютах. Путь наш был долог. Переходили вброд обмелевший после взрыва шлюза канал, ночевали в лесу. На другой день шли вдоль просеки, обозначавшей здесь границу. Метрах в ста от нее на «нашей» территории шла другая такая же просека. Поляки рассказывали, будто она была очищена от всякой растительности и периодически бороновалась, а пограничники ходили вдоль нее и смотрели, нет ли следов нарушителей границы — контрольная полоса.

Как я уже сказал, нас сопровождало несколько польских партизан. О двух из них мне хочется рассказать подробнее. Кличка одного была «Знайдек» — Найденыш, а другого — «Жулик», что переводить не надо. Оба они были фольксдойчами, то есть наполовину поляками, и до партизан служили в танковой бригаде немецкой армии. В партизанах щеголяли в черной униформе танкистов с черепами на петлицах. Знайдек был чернявым скромным парнем, всегда добродушно улыбавшимся. Жулик — типичный рыжеватый немец с белесыми глазами, общительный, подвижный, находчивый с оттенком нахальства, как-то оправдывал тем самым свою кличку.

Знайдек происходил из деревенской семьи, жившей под Сувалками. Приехав в отпуск домой вместе со своим приятелем Жуликом, он связался с партизанами и ушел в лес. Потянул и своего друга. Тот был родом из Познали, родители его погибли в 1939 году в самом начале войны, и осиротевшего паренька взяли на воспитание немцы. Подошел срок, и он стал танкистом, но служил далеко не рьяно. Однажды, чтобы не быть отправленным на фронт, сломал себе руку. Сделал это так: обернул предплечье мокрым полотенцем, положил на спинки двух стульев, а приятель стукнул по руке палкой. С этим переломом он тут же поехал на трамвае, выпрыгнул на ходу из вагона, якобы замешкавшись, упал и, ах! сломал руку при свидетелях. В другой раз насыпал сахару в баки танков своей роты, а дело было уже под Сталинградом. Моторы вышли из строя, а танкистов незадолго до окружения отправили за новыми машинами. Все это, конечно, с его слов. В партизанах Жулик проявил себя геройски. В руках у немцев в Сувалках содержались под замком раненые партизаны. В их освобождении Жулик сыграл главную роль, выдав себя охране за настоящего немца. Или другой случай: Жулик и Знайдек вместе с другими партизанами, среди которых были две-три панны, ехали на двух повозках. За поворотом дороги неожиданно показались немцы, устраивающиеся, видно, на засаду. Повозки спокойно проехали, а Жулик со Знайдеком и немцы взаимно откозыряли друг другу. Немцам и в голову не пришло проверять у них документы.

вернуться

23

Многие годя спустя я все возвращался к событиям тех времен. Что же такое был Николай? Умный разведчик, обведший вокруг пальца не только нас — это была не штука, но и всех партизан во главе с многоопытным командованием? Но кому он взялся служить — немцам, которые проигрывали войну? Или он полагал, что борьба с большевизмом не кончится с разгромом Германии и действовал по принципу: хоть с дьяволом, но против большевиков? А может быть, он был просто запутавшимся человеком.

В феврале 1983 года я читал часть воспоминаний Косте и Мише Когуту, приехавшему из Минска в Москву по делам. Стали вспоминать давно минувшее, и выяснились любопытные подробности в деле Васьки и Николая. Миша рассказал, как однажды совместно с поляками они двигались на задание. Миша и поляк Семп ехали верхом, а Николай был поблизости, и чувствовалось, что он хочет сказать что-то важное. Вдруг сзади к нему подбежал Васька и сильно чем-то ударил в спину. Шедшие вблизи партизаны видели в руках у Васьки якобы нож. Ваську оттащили, и Миша попросил Николая показать спину. Тот отнекивался, но потом снял рубашку — меж лопаток была большая свежая ссадина. На вопрос «В чем дело», — Николай ничего не ответил. Один из партизан (Наседкин) в тот же день рассказал об этом эпизоде Владимиру Константиновичу. На мой взгляд эпизод странный, свидетельствующий о трениях между Васькой и Николаем, неведомых нам. Возможно, что в этой паре Васька был старшим. Не случайно в приговоре фамилия его произносилась первой.

Костя рассказал, что первый сигнал о Николае и Ваське был от нашего же партизана Димки Цивилева, сообщившего о них Владимиру Константиновичу. (Возникает вопрос где, когда и при каких обстоятельствах и что было рассказано. Не исключено, что Димка проговорился, что у ребят были немецкие награды — среди партизан об этом говорилось.) Это, конечно, послужило толчком к разговору или допросу Димки командиром, и все всплыло на поверхность. Не тогда ли Владимир Константинович предложил нашей группе в любом составе, хотя бы одному, вернуться в Кенигсберг с заданием? Напомню, что все отказались, а Васька согласился. Но поездка так и не состоялась. По словам Кости, была запрошена Москва.

Много позже радистка Лена Потанина рассказала, что из центра пришла радиограмма с сообщением, что из Кенигсберга бежала группа, в которую входил немецкий агент. Во второй радиограмме была названа фамилия — Бронзов, а еще позже — и Шестаков. Костя рассказал, что Москва не разрешила перевербовывать их и вынесла решение о расстреле. Они имели задание на длительную консервацию.

Меня удивляет самонадеянность Васьки, сквозившая в его поведении: он так сильно уверовал в немцев и явно недооценивал наших. Удивляет и недомыслие Николая, человека неглупого и осторожного. Ведь он видел, что попали мы в очень «серьезный» отряд. Возможно, он и пытался найти какой-то выход, но я этого не замечал.

Откуда знала Москва о прошлом и настоящем? Здесь следует сказать.что, если перед войной немцы лучше нас знали, что у нас делается, то в ходе войны мы научились хорошо заниматься разведкой. Так, мы досконально все знали о готовящемся летнем наступлении немцев в 1943 году. Все узлы дорог, все немецкие тылы были напичканы нашими агентами. Костя рассказывал даже о таком случае: в тыл к немцам были заброшены разведчик и радистка. Для большего правдоподобия, что это местные, им дали с собой подброшенного в приют ребеночка. Переводчики, «дезертиры, ненавидящие советскую власть», были специально посланы в немецкий тыл. Наверняка во всех школах, готовивших из бывших пленных шпионов и диверсантов, были наши лю-ди.Странно, если б это было не так. Любопытно, что в 1949 году на Лубянке мне предъявили для опознания фотографии Николая и Васьки. Фотографии были явно того времени, когда они учились в шпионско-диверсяонной школе — оба еще в нашей форме, но уже без петлиц и без погон. Как попали эти фотографии к нам? А ведь оба они в школе были под своими фамилиями.

В «Известиях» от 28 декабря 1986 годаполковник в отставке УКГБ по Горьковской области С.С.Булычев повествует об одном из героев «Педагогической поэмы» А.Макаренко — Карабанове-Кабалине. Сдавшись в плен, он завербовался по заданию в одну из таких школ под Варшавой (ее филиал находился в Кенигсберге), окончил ее и как руководитель группы был с ней заброшен аж в Горьковскую область. Приземлившись, все они явились в местные органы НКВД и далее вели уже «радио-игру» с немецкой разведкой. Все ученики такой школы, конечно, стали известны нашим органам.

Так могли узнать о прошлом. А о настоящем? Откуда Москва узнала, что в группе бежавших из Кенигсберга есть шпион (а во второй радиограмме фамилия Васьки, а потом, как рассказала Лена, и Николая)? Эти сведения могли быть из достаточно высоких и весьма компетентных сфер, обладавших к тому же и средствами связи.

Все это лежит за семью печатями в каком-то архиве-хранилище и вряд ли когда-либо увидит свет. Во всяком случае, разведка наша, действительно, работала хорошо.

54
{"b":"221958","o":1}