С дополнительным грузом спускаться вниз было очень неудобно, нельзя никак защититься самому или защитить старого Пьера. Да двум смертям не бывать, а одной не миновать. Нельзя сказать, что Антонио не было страшно, конечно, он не хотел умирать, но ему казалось, если он умрет сейчас, спасая чужую жизнь, то обретет благодать Божию и окажется в раю.

Но Антонио все же надеялся, что в этот день он не умрет, а если умрет, то будет не больно.

Может быть, на том свете братья-французы и мальчик станут бранить его за то, что он взвалил на себя этого умирающего старика. Но война, которую они ведут, — война справедливая, здесь граница между добром и злом прочерчена четко: жизнь и свобода против тирании и лагерей смерти. Мир подмяло под себя мировое зло, и мир протянул руки к небесам, ища спасения.

И тогда братья и Жак, а они оказались людьми хорошими, добрыми, помогли ему отнести старика Пьера в долину, а когда село солнце и стало холодать, даже сняли с себя куртки и накрыли его. Пуля попала бедняге в бок, и не было возможности извлечь ее из раны, не доставляя ему еще больше страданий; он уже и так задыхался от боли. Кровотечение было очень сильным, вряд ли Пьер дожил бы до утра. Хорошо еще, что их накрыла черным покрывалом ночь, и немцы не смогли их найти по многочисленным следам крови на земле и на ветках.

Разводить огонь было нельзя. Пламя и дым легко выдали бы их. Стараясь как можно меньше шуметь, они достали еду: хлеб, твердый сыр, твердую колбасу, завернутую в коричневую бумагу. Все здесь были католики, и Антонио прочел молитву и благословил трапезу. Было очень темно и холодно, и маленький, худенький брат Жак очень устал и проголодался. Антонио сидел и думал о своей погибшей семье, о сестрах и Эмилио, и о Лите, которая никогда не родит детей, и почувствовал комок в горле. Поруганная невинность. Он протянул Жаку свою колбасу, сказав мальчику, что в прошлую пятницу он ел мясо, а это нарушение заповедей, ведь добрый католик по пятницам не ест мяса, и он хочет наложить за это на себя епитимью. Братья знали, что он говорит неправду. А может, и Жак тоже знал, но он был слишком голоден, не стал спорить и жадно набросился на еду.

Как обычно, один человек стоял на часах, а остальные пытались поспать. Все знали, что в лесу таится враг. Антонио дежурил рядом со старым Пьером. Из-за стремительно несущихся облаков показалась луна, и Антонио увидел закрытые глаза старика, его глубоко ввалившиеся щеки, щетину на подбородке. Дышал он тяжело. Имеет ли он, Антонио, право утешить старика и отпустить ему перед смертью грехи? Нет. Он всего лишь семинарист.

Старик Пьер открыл глаза. Губы его зашевелились. С бьющимся сердцем Антонио склонился поближе.

— Исповедуй меня, — напрягая последние силы, сказал старик.

«Я не священник. Мне не положено это делать», — подумал Антонио.

Тем не менее он полез в карман, достал четки, поцеловал их и обернул вокруг его кривых, как сухие сучки, пальцев. Потом осенил белоснежную голову старика крестным знамением.

— Oui, топ fils, — сказал он. — Да, сын мой.

— Я убил… я… — Старик закашлялся.

Гастон, стоявший на часах, посмотрел на Антонио и дико замотал головой.

Со всей осторожностью, мягко, Антонио закрыл рот старика ладонью. Тот перестал кашлять. Антонио убрал руку и наклонился как можно ближе к обветренным, тонким губам Пьера.

— …человека… в мирное время…

В чаще леса послышался шорох и хруст веток, он становился все громче. Словно порывы холодного ветра в лесу. Это немцы. Жак сел, лицо его было искажено от ужаса. Гастон, часовой, указал стволом винтовки в сторону деревьев. Антонио хмуро переглянулся с братьями, а потом все вместе посмотрели на Жака.

— Allez-y, — прошептал им Антонио по-французски. Уходите. — Мы с Пьером останемся здесь, — добавил он.

— Pere Espagne, поп,[86] — прошептал мальчишка, глядя на него широко раскрытыми глазами.

Братья тоже не соглашались. Но все знали, что нельзя терять времени. Антонио останется с умирающим стариком. Трое французов молча встали, и Pere Espagne благословил их, скорей всего, в последний раз. И они растворились в зарослях можжевельника и буковых стволов.

Антонио услышал писк какой-то птицы и поднял голову к луне. Перекрестился. Сейчас ему нужно хоть немного масла. Он ощупал коричневую бумагу, в которую была завернута колбаса, и прижал к ней кончики пальцев. Потер указательный палец о большой, проверяя, есть ли жир, надеясь, что хоть что-то попало ему на кожу. Потом вздохнул, набрался мужества и исполнил старинный обряд христианской религии, нараспев произнося благословение над умирающим, на языке священников и монахов. Закрыв глаза, чтобы видеть внутренний свет, свет своей души, он начал читать.

— Per istam sanctam unctionem, et suam piissimam misericordiam indulgeat tibi Dominus quidquid deliquisti per visum, auditum, odoratum, gustum et locutionem, tactum et gressum.

— Ox, ox, — простонал старик Пьер, и Антонио открыл глаза.

Раненый с ужасом смотрел куда-то мимо него. Антонио понял, что за его спиной кто-то стоит.

«Немец, — подумал он. — Сейчас я встречусь с Господом моим».

Он оказался прав — но лишь отчасти.

1941 год от Р. Х., юго-запад Франции

Антонио и Сержио

Пришелец из леса оказался не немцем и не своим, на нем не было ни солдатской формы, ни берета «маки». Но, хотя Антонио тогда еще этого не знал, незнакомец был в своем полном боевом снаряжении. На нем был черный, как адская бездна, свитер с высоким воротом, такие же черные шерстяные брюки, ботинки и тяжелое шерстяное пальто; этим нарядом он хотел произвести впечатление на свою жертву. Черные, как вороново крыло, волосы свободно падали на плечи, а под густыми бровями, обрамленные длинными, черными ресницами, адским пламенем горели глаза. Когда он улыбался, из-под верхней губы торчали два длинных белых клыка.

— Buenos noches,[87] мой юный служитель Бога, — сказал он. — Продолжай, я не хочу перебивать тебя.

Антонио не мог двинуться с места. Охваченный ужасом, он не в силах был оторвать непонимающего взгляда от этого сущего демона.

…un vampiro.

Казалось, время остановилось. Трудно сказать, как долго длилось это мгновение. Потом Антонио сделал глубокий вдох, свежий воздух хлынул ему в легкие, и он очнулся от столбняка.

— Madre de Dios, Santa Maria, me protege,[88] — пробормотал он, перекрестившись.

Вампир слегка отпрянул, йотом сложил на груди руки и, вскинув голову, оглядел лежащего старика Пьера, в горле которого что-то свистело и булькало.

— Ишь ты, как он страдает, — сказал он. — Твоему Богу, должно быть, очень приятно на это смотреть.

— Ангелы уже поджидают его, — отозвался Антонио, и голос его сломался, как у мальчишки.

К такому обороту его не подготовили ни в детстве, ни в семинарии. Неужели это настоящий вампир? Вампир…

Ну, да, настоящий вампир.

— Хочешь, помогу, и его страдания прекратятся, — предложил el vampiro.

Голос его звучал тихо, успокаивающе. Он медленно двинулся к Антонио. Красные глаза его приглушенно мерцали в темноте ночи.