— Твоя мать, как я, впрочем, и ожидал, призналась, что обратилась в христианство лишь формально. Что она, как и твой отец, приняла крещение в католическую веру лишь для того, чтобы уберечь семью, живущую за счет доходов с тучной толедской земли. Что Богу она молилась по-своему, по-еврейски, и сохраняла в доме свои еврейские обычаи и порядки.

— Нет, — проговорила Аврора.

Он хочет ее обмануть. Она не признается, не станет давать показания против собственной матери. Саталина Елена, ее красавица-мать, ее madre, возможно, еще жива.

— Она запрещала тебе в доме осенять себя крестным знамением. Она не позволяла тебе смешивать мясо с молоком. Ты никогда не ела свинины.

Аврора сжала пальцы, и острые ногти вонзились ей в ладони. Это все ложь. Ее мать часто ставила на стол свинину, и все слуги это видели. И все ее ели, молча прося Бога о прощении и прощая друг друга. Они молились, как истинные католики. И только по пятницам, в канун священной субботы, они позволяли себе отступление в сторону своей истинной веры: в доме зажигали свечи и один раз читали молитву Адонаи.[17] А потом продолжали жить — каждый час своей жизни — как христиане.

— Мы едим свинину, — сказала она. — Ради бога, принесите мне свинины, я умираю с голода.

Он не обратил на ее слова внимания.

— От Церкви не скроешься. Пятьдесят лет мы не спускали глаз с Абрегонов. С того самого еврейского восстания, которое пятьдесят лет назад возглавлял твой прадед…

Она покачала головой, еще больше уверенная в том, что он хочет запугать ее, добиться, чтобы она разоблачила членов своей семьи.

Вдруг Торквемада сунул руку в карман рясы и швырнул на солому горсть сверкающих, изящных золотых и серебряных крестиков. Всего восемь. Она узнала каждый из них. Те, что побольше, принадлежали трем ее братьям, а более тонкой работы — сестрам. И самый маленький, украшенный крохотными розочками, был крестик ее сестры Елизаветы, инфанты, которой было всего четыре годика.

— Осталась ты одна, — сказал он, опускаясь на колено рядом с ней и прислушиваясь к ее тяжелому дыханию. — Но всякая душа держит ответ перед Богом. Ты еще можешь спасти себя, дочь моя. С моей помощью.

Он положил ладонь ей на голову. Она не выдержала ее тяжести и упала лицом в солому, и сознание ее погрузилось во тьму.

— Он победит тебя, — раздался чей-то голос. — И ты умрешь в мучениях.

Аврора открыла глаза: кругом было темно. Она повернула голову; к щекам ее пристала мокрая солома. Рядом с ней сидел какой-то мужчина. Как и на Торквемаде, на нем была монашеская ряса с капюшоном. Он почти полностью сливался с темнотой, и вокруг него ходили тени, словно колыхалась темная вода и он был частью ее. Сощурив глаза, она попыталась разглядеть его черты, но тщетно.

— Buenas tardes,[18] — сказал незнакомец.

Голос его был низок и тих, она едва разбирала его слова.

— Не бойся, я не привидение.

— Рог Dios,[19] — невольно съежившись, прошептала она. — Пожалуйста, прошу вас, не делайте мне больно.

Наступило молчание. Потом незнакомец засмеялся.

— Теперь ты, наверное, подумала, что я — один из прихвостней Торквемадо.

У нее перехватило дыхание.

— А разве… разве нет?

— Нет.

— Тогда… кто вы?

И вдруг она испугалась, что он явился, чтобы напасть на нее и обесчестить. Она была еще девственницей, а стражники всякое ей говорили, страшные вещи…

Несмотря на слабость она сжала кулачки, готовая защищаться. В правом она зажала крестики братьев и сестер. Если она закричит, придет ли кто-нибудь к ней на помощь? А если придет, не примет ли сам участие в позорной пытке?

— Не подходи, иначе умрешь, — предупредила она.

— О, — произнес он; казалось, ее слова позабавили его. — Я давно наблюдаю за тобой, Аврора. Я считаю, что ты человек непростой. Ты знаешь, что означает твое имя? «Рассвет». А я уже много веков не видел рассвета.

Она задрожала, не понимая его слов, она видела только одно: в ее камере мужчина и он хочет причинить ей зло.

— Я убью тебя! — пообещала она.

— Я был прав. У тебя сердце настоящего бойца.

— Да… ты не ошибся.

— Я хожу по этой темнице каждую ночь, ищу тех, кому я могу… помочь. А я могу помочь тебе, Аврора.

— Я вырву тебе глаза и лишу мужского достоинства.

Он помолчал.

— Возможно, со временем ты станешь достаточно сильной, чтобы дать отпор. Но теперь…

Кажется, он поднял руку, тень на фоне другой тени.

И вдруг она поняла: его стоило бояться еще больше, чем самого Торквемаду.

— Нет! — возопила она. — Нет, пожалуйста, не делай мне зла! Ради всего святого, ради Бога и любви его, умоляю!

Вдруг он обнял ее, привлек к себе, прижал ее голову к груди, приглушая ее крики. От него тянуло холодом, как из могилы. Ледяная рука легла ей на губы, другой рукой он поддерживал ей затылок. Она тщетно била кулачками ему в грудь.

Он перекрыл ей воздух, и она перестала стучать ему в грудь, теперь она отчаянно боролась за глоток воздуха. В голове у нее помутилось, замелькали какие-то пятна; глаза закатились, и она бессильно повисла у него на руках. Он немного ослабил хватку, воздух снова стал поступать ей в легкие, и она ощутила его запах — от него и вокруг вдруг запахло апельсинами, розами и сосновой хвоей. Он продолжал держать ее крепкими, жилистыми руками, прижимая к широкой и мускулистой груди.

— Послушай меня, Аврора Абрегон, — прошептал он. — За тобой уже идут. Тебя оставили последней, потому что ты самая прекрасная из всех Абрегонов. Тебя все равно будут мучить, даже если ты станешь умолять об исповеди и причастии. Чтобы ублажить своего мстительного Бога, они обесчестят и погубят тебя, изуродуют, а потом сожгут живьем. Все твои родные погибли. Ты осталась одна.

Хватая ртом воздух, Аврора испустила горькое рыдание. Голова ее забилась, из глаз хлынули слезы. Он снова прикрыл ей рот ладонью, и все тело ее содрогнулось. Она совсем ослабела и уже не могла сопротивляться. Но в душе ее все еще горел огонь неповиновения.

— Я могу прекратить твои мучения, — сказал он, — одним из двух способов. Если ты хочешь жить, кивни. А если хочешь умереть, ничего не делай.

Она лежала неподвижно, двигаться у нее не осталось никаких сил. Он вздохнул и приблизился губами к ее шее. Обжигающий холод проник сквозь ее кожу и заструился по крови. Он горел в ее жилах. Она не понимала, что он с ней делает, и захныкала. Он поднес губы к ее уху и тихонько зашипел. Потом провел губами по волосам на макушке, и мир вокруг нее покачнулся и треснул, и она поняла, что сейчас ей угрожает страшная опасность.

— Хочешь жить? — прошептал он.

Аврора кивнула. Надежды у нее не осталось.

Беркли

Дженн и Хеда

Хеда молча смотрела на свой рюкзак, а Дженн не могла отделаться от чувства, что она ужасно все запутала. Свернувшаяся калачиком на постели, прижимая к груди банку с лимонадом, в желтой пижаме и зеленых носочках похожая на цыпленка, маленькая сестренка казалась Дженн совсем юной и беззащитной. Глаза ее распухли от слез. Обе девушки устали до изнеможения. День тянулся бесконечно долго, и ссора с отцом сказалась на всех присутствовавших. После похорон, сидя за рулем, отец не сказал Дженн и трех слов. Хеда то и дело поглядывала то на отца, то на сестру. Мать молча смотрела в окошко; она или все забыла, или же делала вид, что знать не знает, что происходит. «Интересно, — думала Дженн, — как маме удается не замечать возникшее напряжение».

Дженн сложила черное платье, которое специально для похорон одолжила ей Скай, и аккуратно положила его между черными джинсами, черной футболкой и гетрами, которые она обычно надевала в постель. Поступив в Академию, пижам Дженн на ночь больше не надевала. Если объявят тревогу, она будет почти готова к бою.