…..Один офицер на Восточном фронте, отговариваясь болезнью, уклонился от участия в предстоящем бою, добился направления его в лазарет и перемещения на родину. По возвращении через полгода во фронтовую часть он, пользуясь плохой погодой, симулировал в течение нескольких дней лихорадку, чтобы уклониться от службы на передовых позициях…..

…..Офицер на Восточном фронте, узнав о предстоящем большом наступлении войск, которыми он командовал, прострелил себе руку, чтобы освободиться от участия в этом наступлении. За членовредительство приговорен к смертной казни…..

…..Офицер продал трофейную пишущую машинку другому ведомству, выдавая ее за собственную, и полученные 700 марок оставил у себя. Когда началось следствие, он предложил своему подчиненному дать перед судом ложные показания.

Несмотря на запрещение отлучаться из квартиры, он с дорожными принадлежностями пришел в дом одного офицера союзного государства и стал просить помочь ему бежать за границу или скрыть его от немецких военных властей…»

Приведенные выдержки потому попали в документ, изданный для поучения офицерства от имени Гитлера, что факты, которые в них отмечаются, это не единичные явления в германской армии. Каждый из этих эпизодов является лишь примером, взятым из множества подобных. Рыба гниет с головы: мы увидим ниже картины морального распада солдатских масс гитлеровской армии.

В ходе августовских боев настроения в частях противника ухудшились. Причины этих ухудшений видны из показаний пленных. Рудольф Гольнов сообщает о частях 168-й пехотной дивизии следующее:

«В начале августа нас было в роте 55 человек. Уже 5 августа нашим батальоном командовал унтер-офицер, а батальон состоял из 30 человек. К 19 августа в полку было не больше 40 человек, а командование полком принял обер-лейтенант. Неоднократно сменявшиеся командиры все выбывали из строя. Пополнения рядового состава не было, если не считать 6 человек, присланных к нам 14 августа из обоза. Среди них были оставшийся без глаза повар и унтер-офицер-инвалид. Отсюда ясно, почему у солдат было такое тяжелое настроение. Мы не расходились во мнении о том, что войну не выиграем. Нам обещали все время смену, а потом стали говорить, что позиции придется удерживать собственными усилиями».

О настроениях в окруженной вражеской части дает показания унтер-офицер из

2-й роты 465-го пехотного полка 255-й пехотной дивизии Гербердт Матшуля.

«Пять — шесть дней тому назад, — говорит он, — офицеры нам объявили, что мы окружены. Прежде всего они предупредили нас против сдачи в плен. Они говорили, что в плену нас все равно расстреляют. От воздушных бомбардировок и от вашей артиллерии у нас были очень большие потери. В нашей роте, когда я оттуда уходил, оставалось 25—30 человек, а стрельба по ним продолжалась. Были среди солдат антивоенные разговоры. Ругали командование, ругали Гитлера и Геббельса, говорили о том, что положение германской армии безнадежно».

Наши войска подходили в этой сложной для противника обстановке к восточной столице Украины. В этом свете выясняется смысл поездки Гитлера в Харьков. Вопрос о том, в чьих руках окажется в ближайшее время этот город, был вопросом большой военной и политической важности. На фоне сложившейся международной обстановки, сдача Харькова означала весьма чувствительный удар по голове германского фашизма. Мы не ошибемся, если скажем, что в цели посещения Харькова входил и вопрос о боевом духе солдат и офицеров. Самоуверенный фюрер думал своим личным посещением города улучшить моральное состояние своих войск и тем самым обеспечить удержание столицы. На самом деле приказ Гитлера об удержании Харькова лишь напомнил обессилевшим дивизиям об их плачевном состоянии. Как прозвучал этот приказ в частях, рассказывает тот же Гольнов.

«Я слышал, — говорит он, — от одного обер-ефрейтора, который приехал несколько дней назад из Харькова, что там 14 августа был Гитлер. Он посетил госпитали, в том числе лазарет, где был тогда на излечении этот ефрейтор. Гитлер приказал отправить всех легкораненых на фронт, а тяжелораненых вместе с госпиталями эвакуировать в Киев. Затем он издал коротенький приказ, в котором указывает, что положение тяжелое, но не безнадежное. Он призывает всех своих солдат отстаивать Харьков до последнего дыхания, так как этот город является основным опорным пунктом на востоке Украины. Приказ прочитал нам перед строем командир полка капитан Ганниг и ничего от себя не прибавил. Наш полк стоял в это время севернее Харькова и был отрезан от города прорвавшимися русскими войсками, которые поставили нас под угрозу окружения. Солдаты нашего батальона видели, как немецкие войска отступают с двух сторон к нам. Мы должны были во что бы то ни стало удержать здесь позиции. Нас пугали также сброшенные в эти дни листовки, в которых говорилось, что Харьков станет для нас вторым Сталинградом, что мы не сможем отступить назад потому, что нам отрежут пути отхода. В этой обстановке мы не могли воспринять приказ фюрера, как он этого требовал. «Кто будет удерживать Харьков?» — спрашивали мы друг друга. Мы знали, что нас мало осталось, и говорили между собой о том, что Харьков нам не удержать».

Вопрос о людских резервах, едва не самый больной вопрос немецко-фашистской армии. Гитлер уже давно не в состоянии комплектовать эсэсовские дивизии из одних только немцев. Пленный австриец из эсэсовской дивизии «Викинг» Антон Ланг дает весьма любопытную характеристику национального состава полка «Германия», которому он принадлежал. Там имеются бельгийцы, датчане, голландцы, хорваты, силезцы и, даже, эльзасцы, о нежелании которых служить в гитлеровской армии немцы достаточно осведомлены. Если основные опорные дивизии германской армии комплектуются таким образом, то можно себе представить, за счет кого пополняются неэсэсовские части. Еще в середине августа мы имели характерные показания по этому вопросу. Гренадер из 2-й роты маршевого батальона, принадлежащего 19-й танковой дивизии, эльзасец Герман Георг сообщает:

«В нашем батальоне не меньше 50% эльзасцев. Остальные — югославы и поляки. В 1940—1941 гг. немцы нам говорили, что в нас не нуждаются. В 1942 г. стали призывать нас к военной службе. Мы отказывались. Часть из нас была за это направлена на принудительные работы, а некоторые были расстреляны. Остальных заставили подписать обязательства служить в немецкой армии. Когда наш батальон находился в Циркунах, гренадер-люксембуржец Гофман прострелил себе ногу. По-моему, он это сделал, чтобы уйти с фронта». Аналогичные показания дает гренадер-эльзасец из того же батальона Йоганн Димер: «Большинство солдат, пришедших в батальон в январе этого года — страсбуржцы. Часть из них за отказ от службы в гитлеровской армии побывала в концентрационных лагерях. Там держали их несколько месяцев и заставили голодать так, что они вынуждены были подписать обязательства. Насильно взятые в армию эльзасцы в беседе между собой ругали Гитлера». О национальной разобщенности между немецкими и чешскими солдатами свидетельствует добровольно сдавшийся в плен чех из 255-й пехотной дивизии Альберт Вайтнер: «Немцы в нашей колонне, — говорит он, — всегда остерегались говорить откровенно в присутствии чешских солдат. Я чувствовал себя оскорбленным, когда немцы, желая в моем присутствии что-то друг другу сказать, начинали искоса на меня смотреть. Я ненавижу немцев. Чего хотят от нас эти мерзавцы? Мы, чехи, ничего общего с ними не имеем, а они ворвались к нам, и управляют нашими городами». Нужно ли удивляться тому, что такие солдаты при первом подходящем случае сдаются в плен? Взятый в районе Уды рядовой из учебно-опытной роты офицерской школы поляк Ленговский Бернгардт попал в армию также как силезцы.

«В июне 1942 года, — говорит Ленговский, — мой старший брат Антек получил повестку о явке на призывной пункт и не явился. Через три дня пришли немецкие полицейские, которым брат ответил, что в Польше он воевал против немцев, а теперь вместе с немцами воевать не пойдет. Здесь же в хате Антек был расстрелян. Через месяц такую же повестку получил я».