Тут я понимаю: придется ей рассказать про первое января – рассказать, что я держал в себе все лето.

– Баб, половина народу в Лондоне погибнет в следующем году. Я не сочиняю. Я видел их числа.

Она кивает:

– Знаю.

– Откуда?!

– Ну, Джем говорила мне про две тысячи двадцать седьмой. Предупреждала.

Хватаюсь за голову. Бабуля все знает! Мама все знала! Меня трясет, но не от страха, а от злости. Совсем обалдели – ничего мне не говорить? Как можно было бросить меня одного?!

– Почему ты мне не сказала? А она?..

Злость во мне так и шипит, так и бурлит в руках и ногах. Пинаю панель на стене под кухонными шкафчиками.

– Перестань!

Мне надо что-то разнести, иначе я сейчас лопну. Пинаю панель еще раз – она со стуком валится на пол.

– Адам! Прекрати!

Бабуля уже на ногах и кидается ко мне. Хватает за запястья. Я пытаюсь вывернуться, но она сильная, гораздо сильнее, чем кажется с виду. Несколько секунд мы боремся. Потом она молниеносно отпускает одну руку и с размаху влепляет мне пощечину.

– Здесь нельзя! – кричит бабуля. – В моем доме – нельзя! Не потерплю!

Я немного прихожу в себя. Смотрю на все со стороны – парень-подросток подрался со старухой в ее кухне, – и мне становится жарко от стыда.

– Прости, баб, – говорю. Тру щеку – там, где она мне врезала. Не знаю, куда глаза деть.

– То-то же, – отвечает бабуля и идет ставить чайник. – Если ты успокоился и в состоянии слушать, можем все обсудить.

– Ладно, – говорю.

– И вообще сам заваривай чай. Мне надо перекурить.

Садится, нашаривает пачку, – и когда она достает сигарету и прикуривает, рука у нее дрожит, еле-еле.

Чай готов, и я сажусь напротив.

– Рассказывай, баб, – говорю. – Рассказывай все, что знаешь. Про меня, про маму, про папу. Я имею право…

Она разглядывает столешницу – или притворяется, будто разглядывает. Стряхивает на пол крошечный клочок пепла – а потом смотрит на меня, выдувает из уголка рта длинную струйку дыма и говорит:

– Да, право ты имеешь, и, похоже, сейчас самое время.

Он дергает дверь.

Я перестаю дышать.

В темноте слышно, как поворачивается дверная ручка, как металл царапает дерево: я заклинила дверь стулом. Слышно, как они трутся друг о друга – это он шевелит дверь, сначала чуть-чуть, потом налегает изо всех сил. Так и вижу его лицо – сначала растерянное, потом злобное, – и отодвигаюсь подальше к изголовью, сижу прямо-прямо, уткнувшись подбородком в колени, и скрещиваю на счастье пальцы на обеих руках.

На несколько секунд в комнате становится тихо – а потом он начинает снова. Не верит. Хочет убедиться.

Потом шаги – и тишина.

Я еще сильнее обхватываю коленки и качаюсь из стороны в сторону. Впору кричать, визжать, плясать – но тишину нарушать нельзя. Нельзя будить остальных – Марти и Люка в соседней комнате, маму в спальне дальше по коридору.

Теперь надо поспать. Теперь можно. Распрямляю ноги, проскальзываю под одеяло. Я устала, но спать не хочется, и приходится лежать целую вечность – и все это время я и ликую, и боюсь. Битву я выиграла – но война еще не кончена. В окно барабанит дождь.

Вот бы мне поспать – восемь часов пустоты, мечта! – но, даже когда удается задремать, это не отдых. Я проваливаюсь в страшный сон, который поджидает меня каждую ночь.

Пламя пылает оранжевым.

Я горю заживо. Я в ловушке, меня завалило обломками.

Пламя пылает желтым.

Малышка кричит. Мы погибнем – мы с ней погибнем. Парень со шрамами на лице тоже здесь. Он сам – пламя, сам – огонь, он обожжен, обуглен, черная фигура среди грохочущего, трескучего, брызжущего жара.

Пламя пылает белым.

И он хватает малышку, мою девочку, и уходит, и пламя пожирает его.

Когда я силой заставляю себя проснуться, в комнате еще темно. Футболка на спине и простыня насквозь мокрые. В голове у меня число – яркое, будто неоновое, оно слепит мне глаза изнутри. Первое января две тысячи двадцать седьмого года. Такого мне раньше не снилось. Это что-то новое. Это он мне принес. Тот парень.

Тот парень из школы – и есть тот парень из моего сна. Это он. Я уверена. Сумел выбраться у меня из головы и пролез в мою жизнь. Как? Как ему это удалось? Хрень какая-то. Чушь собачья. Так не бывает.

Шарю по тумбочке, включаю свет. Тру глаза, пока они не привыкнут, и тут вижу стул, ножкой которого я заклинила дверь.

Еще как бывает, думаю я туповато. Еще и не такое бывает, сплошь и рядом.

Оказывается, они были знаменитости! Мои мама с папой. А я и не знал. Пару недель в 2009 году о них говорила вся страна и все их искали. «Разыскиваются подозреваемые». Подозревали их в том, чего они не делали, – просто оказались в ненужное время в ненужном месте. А все потому, что мама тоже видела числа – как я.

Бабуля сохранила вырезки из газет – у меня от них мурашки по коже. Мама с папой – такие молоденькие, моложе, чем я сейчас, глядят с первой страницы. Когда они завели меня, они были вообще дети. Папа так вообще про меня так и не узнал. Он погиб, когда мама еще не знала, что беременна.

Рассказали бы мне обо всем раньше – спросил бы у мамы, мы бы с ней поговорили… а так она про числа долдонила только одно – это тайна, и все тут. Никому нельзя говорить, какое у него число. Вот я и успел сказать на всем белом свете только ей – написал на той картинке в школе.

Что же с мамой после этого творилось, а? Каково ей было в последние годы – все знать? Кое-что я сейчас выясню. Рядом с моей записной книжкой лежит сложенный пополам конверт. Договорив все про папу и маму, бабуля дает его мне.

– Она хотела, чтобы ты это прочитал. Когда настанет время. По-моему, это как раз сейчас.

На конверте написано мое имя – маминым почерком, который я ни с чем не спутаю. Когда я его вижу, у меня сердце останавливается на секунду, вот честное слово. Не верится, что письмо настоящее. Оно от мамы. Оно – мне.

А бабуля, оказывается, прятала его от меня. Какое право она имела… Во мне снова вспыхивает злость.

– Давно оно у тебя? – спрашиваю.

– Она дала его мне за пару месяцев до того, как ушла.

– Почему ты не отдала его мне? Оно мое. На нем стоит мое имя.

– Я же тебе говорила, – произносит она медленно, словно к полудурку обращается, – она попросила, чтобы я сберегла его для тебя. До той поры, пока ты не будешь готов…

– А ты, конечно, прекрасно понимаешь, готов я или нет! Ты-то точно знаешь, как лучше!

Она глядит мне прямо в глаза. Не хуже меня слышит, как между нами все звенит, и отступать не собирается.

– Да, знаю, твоя мама, по крайней мере, так считала. Она мне доверяла.

Я фыркаю.

– Мне шестнадцать лет. Я и без тебя могу все решить! Ты про меня ни фига не знаешь!

– Я знаю больше, чем ты думаешь, сынок. Может, успокоишься наконец и вскроешь конверт?

Конверт. А я и забыл, из-за чего мы тут лаемся.

– Я один прочитаю, – говорю и прижимаю конверт к груди. Он мой, а не бабулин. Она явно расстроена. По всему видно – старую клячу так и корежит от любопытства. Потом она громко хмыкает и тянется за очередной сигаретой.

– Естественно, – говорит она. – Естественно, читай. Потом приходи, поговорим. Я буду здесь, никуда не уйду.

Уношу письмо в комнату и сажусь на кровать. Это моя территория, моя личная комната – только на самом деле она не моя. У меня же своего – раз, два и обчелся. А остальное тут папино – то есть того мальчишки, который был моложе меня, мальчишки, которого я никогда не видел и который так обо мне и не узнал. Я тут как в музее – в окружении его барахла. После смерти папы бабуля ничего здесь не трогала, и было ясно, что селить меня сюда для нее нож острый, но мне было больше некуда деваться.

Кладу конверт на колени и таращусь на него. Мамин почерк. Этого конверта касались ее руки. Интересно, на нем что-нибудь осталось? Разглаживаю его пальцами. Да, я хочу прочитать письмо, но еще я понимаю: прочитаю – и все кончится. Больше у меня ничего от мамы не будет. Это как еще раз с ней прощаться.