Июнь 2026 года

В дверь стучат рано утром, только стало светать.

– Откройте! Откройте! У нас эвакуационный ордер на эти квартиры. Отправление через пять минут. Все на выход, пять минут!

Слышно, как шагают по коридору, колотят в двери, повторяют одни и те же распоряжения. Я-то не спал, но бабуля задремала в кресле и теперь встрепенулась и ругается.

– Черт побери, Адам… Который час?

Дряхлая, сморщенная – такой фиолетовые волосы совершенно не по возрасту.

– Полшестого, баб. За нами пришли.

Бабуля глядит на меня – усталая и перепуганная.

– Пришли, значит, – говорит она. – Давай-ка собирайся.

Я гляжу в ответ на нее и думаю – фиг тебе. Никуда я не пойду, а с тобой тем более.

Мы этого ждали. Четыре дня просидели взаперти в квартире, глядя, как на улице прибывает вода. Всех предупредили, что дамба скорее всего не выдержит. Ее построили сто лет назад, до того как повысился уровень моря, а теперь еще и талые воды нахлынули по весне и шторма зарядили один за другим.

Мы думали, вода поднимется и схлынет, а она так и осталась.

– Наверно, в Венеции тоже было так же, пока ее не смыло, – мрачно заметила тогда бабуля. И швырнула окурок за окно, в воду. Он поплыл себе вдоль улицы туда, где раньше был бульвар. А бабуля закурила следующую сигарету.

Свет отрубили еще в первый вечер, а потом из крана потекла коричневая жижа. По улице бродили какие-то люди и кричали в мегафоны, что воду из-под крана пить нельзя и что они дадут нам воду и еду. Ничего они не дали. Нам пришлось обходиться чем было, но без тостера и микроволновки, да еще когда молоко в холодильнике скисло, уже часов через двенадцать мы страшно проголодались. Когда бабуля ободрала целлофан с последней пачки сигарет, я понял – дело плохо.

– Когда они кончатся, сынок, придется сматывать удочки, – сказала она.

– Никуда я не пойду, – ответил я.

Это был мой дом. Все, что осталось от мамы.

– Нельзя же здесь оставаться, когда все так.

– Я никуда не пойду. – Констатация факта. – А ты езжай в свой долбаный Лондон, если так приспичило. Ты же давно мечтаешь.

Так и есть. Ей здесь всегда было не по себе. Она переехала к нам, когда мама заболела, и осталась присматривать за мной, но так тут и не прижилась. От морского воздуха она кашляла. От просторного голубого неба – жмурилась и юркала в дом, будто таракан.

– Выбирай выражения, – сказала она, – и складывай рюкзак.

– Ты мне не приказывай. Ты – не мама. Не буду я собираться, – сказал я – и не стал.

В результате у нас на все про все пять минут. Бабуля поднимается и начинает что-то запихивать в большой черный мешок для мусора. Исчезает в своей комнате и появляется с охапкой шмоток и полированной деревянной шкатулкой под мышкой. По квартире она шастает на удивление быстро. Меня колотит. Не могу я отсюда уехать. Я не готов. Так нельзя.

Беру из кухни стул и прислоняю к двери. Ее так не заклинишь, поэтому я хватаю все что попало и строю баррикаду. Пододвигаю к двери диван, ставлю сверху кухонный стул, потом журнальный столик. Пыхчу, как загнанный, по спине течет пот.

– Адам, какого черта?..

Бабуля дергает меня за руку, хочет остановить. Длинные желтые ногти впиваются мне в кожу. Я отпихиваю ее.

– Отвали, баб. Я никуда не пойду!

– Не дури. Собирай вещи. Нельзя же ехать без ничего.

Делаю вид, что не слышу.

– Адам, хватит корчить из себя идиота! – Она снова вцепляется в меня, и тут в дверь стучат.

– Откройте!

Я застываю на месте и гляжу на бабулю. В ее глазах видно число – 2022054. Ей осталось еще без малого тридцать лет – а поди догадайся. С виду-то она вот-вот концы отдаст.

– Откройте!

– Адам, будь любезен…

– Нет, баб.

– Отойдите от двери! В сторону!

– Адам!..

По замку бьют кувалдой. Потом сама дверь разлетается в щепки. В коридоре стоят два солдата: один – с кувалдой, другой – с ружьем. Оно нацелено прямо в квартиру. В нас. Солдаты быстро обыскивают остальные комнаты.

– Вот что, мэм, – говорит тот, который с пистолетом. – Вынужден попросить вас разобрать это заграждение и покинуть здание.

Бабуля кивает.

Я гляжу в дуло. Не могу отвести глаз. Еще секунда – или даже меньше – и все, может быть, будет кончено. Может быть, вот оно. Всего-то нужно двинуться ему навстречу. Если сегодня мой час, мой последний день, – вот оно.

Какое у меня число? А вдруг сегодня?

Ствол ружья такой чистый, гладкий, прямой. Интересно, я увижу, как вылетает пуля? Пойдет ли дым?

– Вали отсюда, – говорю. – Забирай на хрен свое долбаное ружье и вали.

Тут происходит все сразу. Тот, который с кувалдой, бросает свою кувалду, отпихивает диван и бросается в комнату, словно игрок в регби – в потасовку на поле, тот, который с ружьем, поднимает дуло в потолок и следует за ним, а бабуля бьет меня по лицу, наотмашь.

– Слушай, ты, придурок мелкотравчатый, – шипит она, – я обещала твоей маме, что присмотрю за тобой, и слово свое сдержу. Я твоя бабушка, и ты будешь делать все, что я велю. Хватит тут выкобениваться. И выбирай выражения, я тебе уже говорила!

Щека так и горит, но идти на попятный я не готов. Это мой дом. Нельзя же вот так взять и выгнать человека из дому!

Оказывается, можно.

Солдаты хватают меня с обеих сторон под локти и выволакивают из квартиры. Я отбиваюсь, но они огромные, их двое. Все происходит так быстро. Я и оглянуться не успеваю, как меня протаскивают по всему коридору и по пожарной лестнице и сажают в надувную лодку, которая ждет у лестницы внизу. Бабуля садится рядом, сгружает свой набитый мусорный мешок к ногам и обнимает меня за плечи, и мы уплываем – медленно-медленно ползем по затопленным улицам.

– Все нормально, Адам, – говорит бабуля. – Все будет нормально.

Кое-кто в нашей лодке тихонько плачет. Но у всех остальных лица пустые. Меня по-прежнему корчит от унижения. Все это просто в голове не укладывается.

Я ничего с собой не взял. Не взял записную книжку. Меня снова окатывает волна паники. Надо сбежать и вернуться за ней. Нельзя мне без записной книжки! Куда я ее засунул? Где я видел ее в последний раз? Тут я чувствую в кармане что-то жесткое, лезу туда рукой. Конечно, она здесь. Никуда я ее не задевал, ношу при себе, как всегда.

Я вздыхаю с облегчением. И тут до меня наконец доходит. Мы уезжаем. Мы бросили квартиру. Может быть, я ее никогда больше не увижу.

В горле застревает ком. Я пытаюсь его проглотить, но не получается. Чувствую, как набегают слезы. Солдат, который правит лодкой, смотрит на меня. Нет, не буду я плакать – при нем, при бабуле, при всех в лодке. Не дождутся. Со всей силы впиваюсь ногтями в ладонь. Слезы не отступают, так и грозят показаться. Впиваюсь ногтями еще сильнее, чтобы боль вытеснила все остальное. Не буду плакать. Не сдамся. Не дождетесь.

В транзитном центре мы встаем в очередь на регистрацию. В одну очередь встают те, кому есть куда ехать, в другую – те, кому некуда. Мы с бабулей не чипированы, поэтому должны показать удостоверения личности, и бабуля заполняет анкеты на нас обоих для переправки в Лондон. Нам к одежде прикалывают бумажки с номерами, как будто мы собираемся бежать марафон, а потом сгоняют в какой-то зал и просят подождать.

Раздают горячую еду и питье. Мы снова встаем в очередь. Когда очередь уже подходит и я вижу еду и чувствую запахи, рот наполняется слюной. Остается три человека, и тут в зал входит очередной солдат и выкрикивает номера, в том числе наши. Наш автобус уже подогнали. Пора ехать.

– Баб!..

Я голодный как волк. Мне бы перекусить, хоть что-нибудь, иначе я с ног свалюсь.

– Извините, – говорю, – вы нас не пропустите?

Никто и ухом не ведет. Все притворяются, будто не слышали.