Стою и думаю: «Ни хрена вы обо мне не знаете» – и чувствую, как жмет в поясе юбка. «Никто ничего не знает. Никто не знает всей правды».

Меня ведут обратно к стойке регистрации, приставляют ко мне какого-то ботана, который обязан проследить, чтобы я благополучно добралась до кабинета и не подалась в самоволку по дороге. Оглядываю коридор – нет ли там того парня, парня из моих снов. Останавливаюсь на пороге кабинета и рассматриваю соучеников. Если этот парень здесь, в моем классе, я сюда ни ногой. Но его тут нет. До поры до времени мне ничего не грозит. Вот я и сажусь на свободное место и сижу себе, преданно глядя на классного руководителя, который нудит у доски. Ни слова не слышу. Думаю только об одном: этот парень – он настоящий? Кто он такой? Что он здесь делает? Время идет, и я уже почти уверена, что выдумала его, что я на самом деле двинутая и подсознанка решила портить мне не только ночи, но и дни.

Потом, на перемене, я вижу его опять.

Он сидит в сторонке, на низкой перегородке перед закутком с кабинетами физики и химии. С моего места можно наблюдать за ним так, чтобы он не заметил. Я пытаюсь вытряхнуть из головы весь перепсих и смотрю на него, как нормальный человек на нормального. Изучаю.

Он из тех, кто не может сидеть спокойно под страхом смертной казни. Сидит на перегородке – а нога у него все время дергается. И головой дергает, будто музыку слушает, но никаких наушников у него нет.

Еще бы он не сидел в сторонке. Он странненький, не такой, как все, – и двигается не так, и вообще не такой. Чего я только испугалась? Обычный псих, урод, никто.

А потом он вытаскивает из кармана записную книжку и принимается в ней что-то писать – нагнулся вперед и локтем заслонился. Не знаю, что он там пишет, но явно не хочет, чтобы кто-то подсмотрел. Значит, у него свои тайны, у этого парня, – это мне даже нравится. Еще мне нравится, что у него записная книжка и он пишет на бумаге: мне самой нравится рисовать на бумаге, ощущать в руке карандаш, а больше, наверное, никто бумагу и в руки не берет – есть же тач-скрины и распознавалки для голоса. А он не такой, как все. Не такой, как все, – это нормально. И вообще мне ужасно интересно, что он там пишет.

Когда он пишет, то ерзает на месте, и на левую сторону его лица падает свет. Да он, оказывается, очень даже ничего – и не просто ничего, а самый настоящий красавец: овал лица, глубоко посаженные глаза, четко очерченная линия челюсти, изгиб губ. А какая кожа. Теплого бежевого цвета, можно сказать, медовая, такая гладкая и чистая… это неправильно. Парень из моего сна – тот, кого я испугалась, – весь в шрамах, лицо у него в таких отметинах, что прямо чувствуешь, какое оно шершавое.

Это не он.

Этого не может быть.

Я хмыкаю и трясу головой. Выставила себя дурой и влипла по уши в первый же день – вообще нипочему. Молодчина, Сара.

Наверное, он заметил движение краем глаза – оборачивается и видит меня. Захлопывает свою книжку, пихает обратно в карман, не сводя с меня глаз. Вид у него виноватый – и я тоже чувствую себя виноватой: я на него пялилась, а он меня застукал. Но я не отвожу взгляд – и, когда мы смотрим друг на друга, у меня перехватывает дух. Между нами есть какая-то связь.

Я не двинутая.

Я знаю его, а он знает меня.

Господи, что происходит?!

– Ну, все ничего?

Когда я возвращаюсь домой, бабуля сидит на своей табуретке в кухне, как я и думал. Куда бы ее ни занесло – что сюда, что в Уэстон, – она найдет куда взгромоздиться, отыщет себе местечко и торчит себе там, хлещет чай и дымит весь день напролет.

– Типа того. – Пожимаю плечами.

Она, бабуля в смысле, вроде бы и не двигается – но при этом всегда все замечает, только я не хочу ничего ей рассказывать про школу. Рано еще. Ни к чему ей знать, что я завел себе врага и встретил девушку.

На Джуниора с его угрозами мне начхать. Таких кретинов и таких гадостей мне всю жизнь хватало. Хочет, чтобы я еще разок дал ему под дых, – дам. Я его не испугался. А вот число у него – это другое дело. Я записал его на перемене – но все равно не могу забыть. Мерзкая смерть, и так скоро. Она меня так мучает, что в голове мелькают совершенно лишние мысли. Например, может быть, я при этом буду. А может быть, это у меня в руке будет нож…

Даже сейчас, когда я стою в кухне, опираясь на скамейку, лицо мне заливает пот – будто вот-вот хлопнусь в обморок. А вдруг у меня такое же число, как у Джуниора? Вдруг это не его смерть, а моя? То, что я не знаю собственного числа, бесит меня просто жутко. Я пытался его разглядеть. Все перепробовал – и в зеркало смотрел, и в отражение в окне, даже в воде. Ничего не выходит. Надо смотреть человеку в глаза, и все тут, а единственный человек на свете, на которого я не могу посмотреть, – это я сам.

Вообще-то я именно поэтому дергаюсь из-за всех этих «двадцать седьмых». Их так много, что я запросто могу оказаться среди них. В школе их сотни. В одном моем классе тринадцать.

– Адам, очнись. Я задала тебе вопрос!

Сквозь суматоху в голове пробивается бабулин голос, мозг не успевает вмешаться, и с языка у меня срывается:

– Тринадцать.

Блин! Проболтался!

– Что «тринадцать», малыш? – спрашивает бабуля.

– Да ничего. Так просто подумал… задачка одна по математике.

Бабуля прищуривается и выдувает в потолок струйку дыма. Надо срочно ее отвлекать, поэтому я роюсь в рюкзаке и выуживаю наладонник, который мне выдали, когда я наконец зарегистрировался. Я включал его на уроках, но у меня в жизни не было своего компа, мама считала, что в доме им не место, поэтому я вечно выглядел как полный лох. Видел, как на меня косятся и смеются – мол, дикий совсем, только с пальмы слез.

Бабуля косится на наладонник, но без особого интереса. Она нацелилась в меня, и никакие халявные гаджеты не собьют ей мушку.

– Ну, ты же любишь математику, – говорит бабуля. – И числа любишь.

Я? Люблю числа?! Люблю?! Бабуля пристально смотрит на меня – и вдруг я перестаю понимать, про что она спрашивает. Я про числа никому не рассказывал, кроме мамы и еще одной учительницы в школе, когда был маленький и еще не разобрался, что это такое. Мама всегда говорила, что числа – это наш секрет и знаем о них только мы с ней. Вот я и помалкивал. Никому не рассказывал. Когда она умерла, я решил, что теперь о них знаю только я один. Один на свете. Теперь я засомневался.

– Да нет, не то чтобы люблю, – отвечаю, тщательно подбирая слова. – Просто без них в жизни никак.

– Ага, – кивает бабуля. – Никак.

Мы таращимся друг на друга с минуту – и ничего не говорим. Бубнит радио – новости, типа правительство признало, что промахнулось по целям в Киото на несколько миль, – соседский пес тявкает, как обычно, но молчание наше так и трещит от электричества.

– Адам, я знаю – ты не такой, как все, – говорит наконец бабуля, и по спине у меня бежит холодок. – Я сразу это увидела, как только ты родился.

– Что ты увидела?..

– Я увидела – и вижу сейчас – красивого мальчика. Они в тебе оба – и папа, и мама. Господи, ты так похож на моего Терри. Иногда, честное слово, так и кажется, будто он рядом… словно ничего и не…

Она умолкает. Глаза у нее поблескивают больше обычного, а веки порозовели.

– А еще, бабуля? – Да, она что-то знает. Коротко вздыхает и глядит мне прямо в глаза, глубоко-глубоко.

– А еще у тебя такая аура – ни у кого таких не видела. Красная с золотом. Честное слово, ты ни на кого не похож. За тобой пойдут на край света. Ты из чего угодно выпутаешься. В тебе столько отваги – она так и лучится. Ты сильный – сильный духом. На что угодно спорю – у тебя предназначение.

Решаю рискнуть. Надо наконец выяснить.

– А число у меня какое?

Она хмурится.

– Сынок, я чисел не вижу. Я не такая, как ты и мама.

Выходит, она все знает.

– Откуда ты про них узнала?

– Твоя мама рассказала. Я уже давным-давно про них знаю, а когда она обнаружила, что у нее будешь ты, то сразу мне позвонила.