Этот запах, чуть сладковатый, проникал повсюду после того, как в лаборатории «Биохима», а вернее, «Унифарбен», поглотившей перед самой войной их семейный концерн, был успешно проведен первый опыт и получено то, к чему стремились многие ученые, — концентрат мифического напитка индуистских богов — «сомы».
Шел сорок четвертый год, в войну против Германии и ее союзников только что, после многолетних колебаний, вступили Соединенные Штаты. Тем временем русские начали все более вытеснять нацистские части со своей территории. Многие все отчетливее понимали, что без нового «чудо-оружия» фюреру войны не выиграть. Широко разрекламированные ракеты Отто фон Брауна, таранившие противовоздушную оборону англичан, сами по себе имели скорее психологическое, нежели боевое, значение. Несмотря на огромные усилия ученых, бившихся над тайнами управляемой термоядерной реакции, они все еще были далеки от своей конечной цели — создания атомной бомбы. Они чувствовали, как уступают в этой гонке тем, кто еще недавно был объявлен людьми низшей расы и бежал за океан.
Именно в это время и возник сверхсекретный проект «Сома», целью которого было создать нечто похожее на легендарный напиток восточных богов «сому» — смесь настоев дикорастущих трав с предгорий Гималаев, а также редких горных смол. Древний секрет изготовления «сомы» привез откуда-то доктор Кнепке, вице-президент концерна «Унифарбен» и видный функционер нацистской партии. Он и возглавил проект «Сома», разработку которого было решено вести в местной лаборатории. После захвата в конце 30-х годов концерном контроля над «Биохимом» Мюллера-старшего сделали директором биохимического отделения «Унифарбен», то есть фактически он продолжал руководить ранее принадлежавшим ему предприятием, но уже не был здесь полновластным хозяином, а получал зарплату от концерна.
Семейство Мюллеров — отец, мать и три брата, из которых Ганс был самым младшим, — продолжало жить в своем особняке, одним крылом примыкавшем к зданию лаборатории. Молодой Ганс с детства интересовался всякими химическими опытами. Так же как и прежде, он мог свободно в любое время туда ходить — ведь охрана лаборатории осталась та же и знала его с малых лет.
Доктор Кнепке тоже довольно благосклонно относился к самому младшему из Мюллеров, любил, похлопывая его по плечу, называть «надеждой германской химии». Он не раз рассказывал Гансу о том, что в лаборатории закладывается основа новой, невиданной ранее жизни, что «сома» откроет новые возможности перед национал-социализмом, позволит быстро выиграть войну, завоевать целые страны и континенты без единого выстрела.
— Нам не нужно будет больше никакого оружия, так как у нас не будет больше врагов. Все воспримут наши идеалы, как свои собственные, без которых они просто не смогут более существовать, всех будет устраивать всемирное корпоративное государство — вольное объединение свободных корпораций, во главе которых будем стоять мы, высшая раса, — внушал доктор Кнепке молодому Мюллеру.
Лаборатория «Биохима» традиционно сотрудничала с лабораторией местного университета, и эта традиция была продолжена, когда контроль над компанией перешел в руки концерна «Унифарбен». Здесь, в хорошо оборудованной новейшими приборами лаборатории, ученые-химики имели больше возможностей проверить на практике результаты своих исследований. Именно здесь впервые четыре года назад Ганс встретил молодого русского химика-стажера, которого все звали просто Николай.
Немцам нравилось произносить на свой манер это мягкое русское имя. Николай приехал в Германию в начале сорокового года на стажировку на химический факультет местного университета, да так и застала его здесь война. Почему он не уехал со всеми русскими — дипломатами, специалистами, стажерами, — которых депортировали долгим кружным путем в Россию после начала войны, никому точно не было известно.
Ганс и Николай как-то сразу подружились еще в первые дни после приезда русского в их городок. Они встретились случайно в лаборатории, где Ганс чуть не сжег себе глаза, и только быстрое вмешательство Николая спасло его от тяжелого ожога. Затем, во многом из-за этого русского химика, Ганс стал все чаще бывать в Лаборатории, где Николай показывал ему всякие диковинные химические опыты. Но потом Николай стал гораздо реже появляться в лаборатории «Биохима». Из разговора старших братьев Ганс понял, что у того какие-то неприятности там, далеко в России. Потом, уже позже, когда началась война, Николаю запретили работать в лаборатории и покидать городок, и все его развлечения в свободное время ограничивались ежедневными полуторачасовыми прогулками по одному и тому же маршруту. Ходил он быстро, заложив руки за спину и чуть наклонив влево голову. Он, казалось, перенял у немцев их пунктуальность и выходил на прогулку ровно в 7 вечера, невзирая на погоду. Скоро его прогулки вошли в общий нормальный распорядок жизни этого тихого патриархального городка, а сам его маршрут студенты окрестили «русской петлей».
Среднего роста, с узкими, чуть сутуловатыми плечами — внешность его в целом была ничем особо не примечательна, но все же присутствовало в нем то, что отличает людей, несущих на себе, как говорили в народе, «печать божью». Высокий гладкий лоб, светлые, почти пшеничные, волосы и серые с голубизной глаза, четкие черты лица — все это приводило поначалу в замешательство новоявленных нацистских антропологов, для которых было загадкой, откуда у этого русского внешние данные почти стопроцентного арийца. «Арийская» внешность русского, по всей видимости, тоже сыграла какую-то, хотя, конечно, и не главную, роль в том, что нацисты не трогали его. Более того, порой казалось, они даже оберегали его, особенно после того, как он добровольно согласился участвовать в работах над проектом «Сома».
Этому способствовало и еще одно, в целом довольно комическое, обстоятельство. По словам доктора Кнепке, русский, прогуливаясь, в последнее время начал насвистывать не что иное, как нацистский марш «Курт Вессель» — любимый марш фюрера. Однажды как-то Ганс, спросив об этом русского, привел своим вопросом того в крайнее недоумение. Но затем, прослушав пластинку с «Куртом Весселем», он ответил так: что касается его лично, то он всегда насвистывает свой любимый «Марш красных авиаторов», а почему эта мелодия так похожа на нацистский марш, его, мол, совсем не интересует.
— Таков уж, вероятно, каприз судьбы, что в наших странах при, казалось, диаметрально противоположных идеологиях в последние годы начало происходить столь много схожих процессов, — добавил Николай и мрачно усмехнулся.
Ганс не стал разочаровывать доктора Кнепке в «лояльности» русского к национал-социализму.
Как-то в минуту откровения русский стажер рассказал Гансу, что он сам отказался, как и некоторые его соотечественники, работавшие или стажировавшиеся в Германии, от возвращения домой — там их ждала в лучшем случае тюрьма или ссылка. Некоторые подались за океан, но у него, как он сказал, нет особого желания покидать Германию до того, как он окончательно завершит свои опыты. Николай весь ушел в работу, оставляя лабораторию только ночью.
Через два года его, как специалиста по химическому синтезу, включили в группу ученых, занимавшихся непосредственно проектом создания установки по производству концентрата «сомы», и Ганс сразу заметил, как изменилось настроение русского. Он снова стал шутить, чаще, несмотря на загруженность работой, уделять ему внимание. Но затем — произошло это как раз в день совершеннолетия Ганса — все вдруг резко изменилось в лаборатории. Гитлеровское руководство поняло, что проект «Сома» вступил в свою решающую стадию, и Берлин, учитывая возрастающие трудности на фронтах, принял решение ускорить работы. В то утро к зданию лаборатории подъехали два грузовика с эсэсовцами, которые оборудовали временные посты по всему периметру вокруг лаборатории, привезли несколько рулонов колючей проволоки, вбили столбы, и к вечеру лаборатория уже была обнесена двумя рядами колючей проволоки, а небольшой сарай, примыкавший к ней, превращен в контрольно-пропускной пункт, через который только и можно было пройти внутрь.
