Он взошел по ступеням, отворил массивную дверь и шагнул под неоготические своды главного зала. Заслышав сзади шаги, обернулся и увидел старичка со шваброй.

— Чем-то помочь? — спросил уборщик.

— Я ищу Бена Эпстайна, — подал голос посетитель.

— Его здесь нет.

— Но он сюда заходит?

— Иногда, — сказал старичок нехотя.

— Нынче вечером вы его ожидаете?

— Кто знает. Он то есть, то его нет.

Посетитель подыскал себе стул в тени, повернул его спинкой ко входу и аккуратно, не сразу сел, чуть при этом поморщившись, после чего, опершись подбородком на сведенные предплечья, безмятежно посмотрел на уборщика.

— Я подожду. Терпения мне не занимать.

Старичок пожал плечами и снова принялся возить тряпкой по полу.

Прошло минут пять.

— Эй! — окликнул посетитель. — Я сказал, что терпеливый, но не каменный. А ну, бля, иди зови Эпстайна!

Старичок чуть вздрогнул, но своего занятия не прервал.

— Ничем не могу помочь.

— Сейчас ты у меня сможешь, — пропел посетитель тоном, от которого старичок тревожно замер. Посетитель не двигался с места, но от добродушия и ласковости, которые вызвали улыбку проходившей мимо девочки, не осталось и следа. — Скажешь, что насчет Фолкнера. Он придет.

Ангел прикрыл глаза, а когда через секунду-другую открыл, на месте старичка увидел лишь сохнущий след от швабры. Ну народ.

Он снова смежил веки в ожидании.

Эпстайн появился лишь около семи, в сопровождении двоих мужчин, чьи рубахи внапуск толком не скрывали оружия. Увидев сидящего визитера, Эпстайн с заметным облегчением кивнул сопровождающим — отбой тревоги — и, подтянув стул, сел напротив.

— Вы знаете, кто я? — задал вопрос Ангел.

— Знаю, — ответил рабби. — Звать вас Ангел. Странное, если вдуматься, имя: я не вижу в вас ничего ангельского.

— Так оно снаружи и не различается. А к чему пушки?

— Мы под угрозой. Считаем, что враги отняли у нас молодого человека. И похоже, ответственного за его смерть мы уже нашли. Вас послал Паркер?

— Нет, я сам сюда пришел. А с чего вы решили, что меня послал Паркер?

Эпстайн посмотрел с удивлением.

— Мы с ним разговаривали незадолго до того, как узнали о вашем присутствии здесь. Думали, это не совпадение.

— Видать, двум великим умам свойственно мыслить по одному шаблону.

— Он как-то цитировал мне Тору, — сказал раввин со вздохом. — Я был впечатлен. Думаю, вы, даже при вашем великом уме, Тору цитировать не сможете. Или каббалу.

— Нет, не смогу, — согласился Ангел.

— Прежде чем прийти сюда к вам, я читал Сефер ха-Бахир, Книгу Света. Я давно размышляю над ее значением, а сейчас, со смертью моего сына, и того чаще. Я надеялся отыскать в его страданиях смысл, но мне недостает мудрости понять, что сказано в тех писаниях.

— Вы полагаете, страдание должно иметь значение?

— А как же. Все имеет значение. Все сущее есть труд Божественного.

— В таком случае у меня для Божественного, когда я его увижу, найдутся кое-какие резкие слова.

Эпстайн развел руками.

— Так говорите. Он все видит, всему внимает.

— Сомневаюсь. Вы думаете, когда умирал ваш сын, он это слышал и видел? Или того хуже: может, он действительно там стоял и просто решил не вмешиваться?

От такой безжалостной, ранящей дерзости старик невольно поморщился, но молодой человек, похоже, не замечал, что бередит отцовскую рану.

— Вы говорите от моего сына или от себя самого? — умерив растущие горе и гнев, кротко спросил Эпстайн.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Он Вершитель: все сущее исходит от Него. Я не притворяюсь, что знаю пути Божественного. Вот почему я читаю каббалу. Я еще не понимаю всего, что в ней сказано, но начинаю понемногу прозревать.

— А как она объясняет истязания и убийство вашего сына?

Только сейчас Ангел заметил причиненную им боль.

— Простите, — покраснел он. — Меня иногда разбирает злость.

— Ничего, — кивнул рабби, — я тоже не всегда добродушен. Думаю, она говорит о гармонии между верхним и нижним мирами, между зримым и незримым, добром и злом. Мир горний, мир нижний, а между ними ангелы. Настоящие, не условные, — добавил он с улыбкой. — И от прочитанного я иной раз задумываюсь о вашем друге Паркере. В Зоаре сказано, что ангелы должны облачаться в одежды этого мира, когда ступают по нему. И думаю, а не относится ли это на самом деле и к ангелам добра, и к ангелам и зла; что, если оба властителя жизней ходят по этому миру неузнанными, с измененным обликом? О темных ангелах говорится, что они окажутся поглощены еще одним проявлением: ангелами разрушения, вооруженными бичами божьими и мстительным гневом Божественного. И что сойдутся меж собой в поединке два властителя слуг Его, ибо зло Всевеликий создал себе во услужение так же, как и добро. Я должен в это верить, иначе смерть моего сына и впрямь лишена смысла. Должен верить, что страдание его — это часть какого-то огромного замысла, который я не в силах охватить умом; жертва во имя большего, всеобъемлющего в своем величии добра.

Он подался на стуле вперед:

— Быть может, ваш друг как раз и есть такой ангел, — заключил он, — десница Божественного; разрушитель и одновременно восстановитель гармонии между мирами. И быть может, его истинная суть сокрыта от нас так же, как и от него самого.

— Не думаю, что Паркер у нас ангел, — рассудил посетитель. — Да и сам он вряд ли так считает. А если, неровен час, начнет этим бахвалиться, так подруга быстро ему мозги вправит.

— Вы думаете, это все старческая блажь? Может быть. Ну да ладно, блажь так блажь, — Эпстайн благодушно покачал рукой, словно отмахиваясь от сказанного. — Так зачем вы здесь, мистер Ангел?

— Хочу кое о чем вас спросить.

— Я скажу все, что знаю. Вы покарали того, кто отнял у меня сына.

Ведь именно Ангел убил Падда, который перед тем умертвил Йосси, сына старика Эпстайна. Падд, он же Леонард, сын Аарона Фолкнера.

— Вот и хорошо, — сказал Ангел. — А теперь я собираюсь убить того, кто его послал.

— Но ведь он в тюрьме, — моргнув, сказал Эпстайн.

— Его хотят выпустить.

— Если его выпустят, к нему стекутся поборники. Возьмут под защиту, не дадут вам до него дотянуться. Он им нужен.

Слова старика удивили Ангела.

— Не понял: что в нем такого ценного?

— То, что он собою представляет, — ответил Эпстайн. — Вы знаете, что такое зло? Это отсутствие сопереживания; отсюда оно и происходит. Фолкнер — пустота; существо, напрочь лишенное сопереживания. А это настолько близко к абсолютному злу, насколько может сносить наш мир. Однако Фолкнер, по сути, еще хуже: он наделен способностью вытягивать, выпивать сопереживание из других. Он подобен духовному вампиру, чьи клыки, впиваясь, разносят заразу. А такое зло притягивает себе подобное; и людей притягивает, и ангелов, вот почему они будут его оберегать.

А друг ваш, Паркер, мучим сопереживанием, своей способностью чувствовать. Он — все то, чем не является Фолкнер. Да, он склонен к разрушению и исполнен злости, но гнев его праведен, это не просто слепая ярость, которая греховна и работает против Божественного. Я смотрю на вашего друга и вижу в его действиях великий промысел. Если добро, как и зло, — творения Всевеликого, то зло, которое претерпел на себе Паркер — потеря жены, ребенка, — это жертва во имя добра более высокого порядка, так же как и смерть моего Йосси. Взгляните на тех, кого Паркер в итоге выкорчевал из этого существования. Мир, который он принес другим, и живым и мертвым, и баланс, который он восстановил, — все это рождено из скорбей, тех, что он перенес и продолжает переносить.

Ангел скептически покачал головой.

— Получается, это для него что-то вроде испытания, как и для всех нас?

— Нет, не испытание. Это возможность доказать себе, что мы достойны спасения, что способны обеспечить его своими руками.

— Вообще, признаться, меня больше заботит этот свет, чем тот.

— Этот свет или тот, разницы нет. Миры не раздельны, они взаимосвязаны. Рай и ад берут начало именно здесь.