«Жить в городе другом – как бы не жить…» Жить в городе другом – как бы не жить. При жизни смерть дана, зовется – расстоянье. Не торопи меня. Мне некуда спешить. Летит вагон во тьму. О, смерти нарастанье! Какое мне письмо докажет: ты жива? Мне кажется, что ты во мраке таешь, таешь. Беспомощен привет, бессмысленны слова. Тебя в разлуке нет, при встрече – оживаешь. Гремят в промозглой мгле бетонные мосты. О ком я так томлюсь, в тоске ломая спички? Теперь любой пустяк действительней, чем ты: На столике стакан, на летчике петлички. На свете, где и так всё держится едва, На ниточке висит, цепляется, вот рухнет, Кто сделал, чтобы ты жива и нежива Была, как тот огонь: то вспыхнет, то потухнет? Памяти анны ахматовой 1. «Волна темнее к ночи…» Волна темнее к ночи, Уключина стучит. Харон неразговорчив, Но и она – молчит. Обшивку руки гладят, А взгляд, как в жизни, тверд. Пред нею волны катят Коцит и Ахеронт. Давно такого груза Не поднимал челнок. Летает с криком Муза, А ей и невдомек. Опять она нарядна, Спокойна, молода. Легка и чуть прохладна Последняя беда. Другую бы дорогу, В Компьен или Париж… Но этой, слава богу, Ее не удивишь. Свиданьем предстоящим Взволнована чуть-чуть. Но дышит грудь не чаще, Чем в Царском где-нибудь. Как всякий дух бесплотный Очерчена штрихом, Свой путь бесповоротный Сверяет со стихом. Плывет она в тумане Средь чудищ, мимо скал Такой, как Модильяни Ее нарисовал. 2. «Поскольку скульптор не снимал…» Поскольку скульптор не снимал С ее лица посмертной маски, Лба крутизну, щеки провал Ты должен сам предать огласке. Такой на ней был грозный свет И губы мертвые так сжаты, Что понял я: прощенья нет! Отмщенье всем, кто виноваты. Ее лежание в гробу На Страшный суд похоже было. Как будто только что в трубу Она за ангела трубила. Неумолима и строга, Среди заоблачного зала На неподвижного врага Одною бровью показала. А здесь от свечек дым не дым, Страх совершал над ней облёты. Или нельзя смотреть живым На сны загробные и счеты? «Вижу, вижу спозаранку…» Вижу, вижу спозаранку Устремленные в Неву И Обводный, и Фонтанку, И похожую на склянку Речку Кронверку во рву. И каналов без уздечки Вижу утреннюю прыть, Их названья на дощечке, И смертельной Черной речки Ускользающую нить. Слышу, слышу вздох неловкий, Плач по жизни прожитой, Вижу Екатерингофки Блики, отблески, подковки Жирный отсвет нефтяной. Вижу серого оттенка Мойку, женщину и зонт, Крюков, лезущий на стенку, Пряжку, Карповку, Смоленку, Стикс, Коцит и Ахеронт. Венеция Венеция, когда ты так блестишь, Как будто я тебя и вправду вижу, И дохлую в твоем канале мышь, И статую, упрятавшую в нишу, — Мне кажется, во дворик захожу Свисает с галереи коврик. Лето. Стоит монах. К второму этажу С тряпьем веревку поднял Каналетто. Нет, Тютчев это мне тебя напел. Наплел. Нет, это Блок тебя навеял. Нет, это сам я фильм такой смотрел: Француз вояж в Италию затеял, Дурак француз, в двубортном пиджачке. Плеск голубей. Собор Святого Марка. О, как светло! Крутись на каблучке. О, как светло, о, смилуйся, как ярко! «Четко вижу двенадцатый век…» Четко вижу двенадцатый век. Два-три моря да несколько рек. Крикнешь здесь – там услышат твой голос. Так что ласточки в клюве могли Занести, обогнав корабли, В Корнуэльс из Ирландии волос. А сейчас что за век, что за тьма! Где письмо? Не дождаться письма. Даром волны шумят, набегая. Иль и впрямь европейский роман Отменен, похоронен Тристан? Или ласточек нет, дорогая? Сирень Фиолетовой, белой, лиловой, Ледяной, голубой, бестолковой Перед взором предстанет сирень. Летний полдень разбит на осколки, Острых листьев блестят треуголки, И, как облако, стелется тень. Сколько свежести в ветви тяжелой, Как стараются важные пчелы, Допотопная блещет краса! Но вглядись в эти вспышки и блестки: Здесь уже побывал Кончаловский, Трогал кисти и щурил глаза. Тем сильней у забора с канавкой Восхищение наше, с поправкой На тяжелый музейный букет, Нависающий в желтой плетенке Над столом, и две грозди в сторонке, И от локтя на скатерти след. |
