«Исследовав, как Критский лабиринт…» Исследовав, как Критский лабиринт, Все закоулки мрачности, на свет Я выхожу, разматывая бинт. Вопросов нет. Подсохла рана. И слезы высохли, и в мире – та же сушь. И жизнь мне кажется, когда встаю с дивана, Улиткой с рожками, и вытекшей к тому ж. От Минотавра Осталась лужица, точнее, тень одна. И жизнь мне кажется отложенной на завтра, На послезавтра, на другие времена. Она понадобится там, потом, кому-то, И снова кто-нибудь, разбуженный листвой, Усмотрит чудо В том, что пружинкою свернулось заводной. Как в погремушке, в раковине слуха Обида ссохшаяся дням теряет счет. Пусть смерть-старуха Ее оттуда с треском извлечет. Звонит мне под вечер приятель, дуя в трубку. Плохая слышимость. Всё время рвется нить. «Читать наскучило. И к бабам лезть под юбку. Как дальше жить? О жизнь, наполненная смыслом и любовью, Хлынь в эту паузу, блесни еще хоть раз Страной ли, музою, припавшей к изголовью, Постой у глаз Водою в шлюзе, Всё прибывающей, с буксиром на груди. Высоким уровнем. Системою иллюзий. Еще какой-нибудь миражик заведи. Взамен любовной переписки
Взамен любовной переписки, Ее свободней и точней. Слетают письма от друзей С нагорных троп и топей низких, Сырым пропахшие снежком, Дорожной гарью и мешком, Погодой зимней и ненастной. И на конверте голубом Чернеет штамп волнообразный. Собой расталкивая мрак, То из Тюмени, то с Алтая. И ходит строчка стиховая Меж нами, как масонский знак. Родную душу узнаю, На дальний оклик отвечаю, Как будто на валу стою. Соединить бы всю семью, Да как собрать ее – не знаю. Руины Для полного блаженства не хватало Руин, их потому и возводили В аллеях из такого матерьяла, Чтобы они на хаос походили, Из мрамора, из праха и развала, Гранитной кладки и кирпичной пыли. И нравилось, взобравшись на обломок, Стоять на нем, вздыхая сокрушенно. Средь северных разбавленных потемок Всплывал мираж Микен и Парфенона. Татарских орд припудренный потомок И Фельтена ценил, и Камерона. Когда бы знать могли они, какие Увидит мир гробы и разрушенья! Я помню с детства остовы нагие, Застывший горя лик без выраженья. Руины… Пусть любуются другие, Как бузина цветет средь запустенья. Я помню те разбитые кварталы И ржавых балок крен и провисанье. Как вы страшны, былые идеалы, Как вы горьки, любовные прощанья, И старых дружб мгновенные обвалы, Отчаянья и разочарованья! Вот человек, похожий на руину. Зияние в его глазах разверстых. Такую брешь, и рану, и лавину Не встретишь ты ни в Дрезденах, ни в Брестах. И дом постыл разрушенному сыну, И нет ему забвения в отъездах. Друзья мои, держитесь за перила, За этот куст, за живопись, за строчку, За лучшее, что с нами в жизни было, За сбивчивость беды и проволочку, А этот храм не молния разбила, Он так задуман был. Поставим точку. В развале этом, правильно-дотошном, Зачем искать другой, кроваво-ржавый? Мы знаем, где искать руины: в прошлом. А будущее ни при чем, пожалуй. Сгинь, призрак рваный в мареве сполошном! Останься здесь, но детскою забавой. «Слово «нервный» сравнительно поздно…» Слово «нервный» сравнительно поздно Появилось у нас в словаре У некрасовской музы нервозной В петербургском промозглом дворе. Даже лошадь нервически скоро В его желчном трехсложнике шла, Разночинная пылкая ссора И в любви его темой была. Крупный счет от модистки, и слезы, И больной, истерический смех. Исторически эти неврозы Объясняются болью за всех, Переломным сознаньем и бытом. Эту нервность, и бледность, и пыл, Что неведомы сильным и сытым, Позже в женщинах Чехов ценил, Меж двух зол это зло выбирая, Если помните… ветер в полях, Коврин, Таня, в саду дымовая Горечь, слезы и черный монах. А теперь и представить не в силах Ровной жизни и мирной любви. Что однажды блеснуло в чернилах, То навеки осталось в крови. Всех еще мы не знаем резервов, Что еще обнаружат, бог весть, Но спроси нас: – Нельзя ли без нервов? – Как без нервов, когда они есть! — Наши ссоры. Проклятые тряпки. Сколько денег в июне ушло! – Ты припомнил бы мне еще тапки. – Ведь девятое только число, — Это жизнь? Между прочим, и это. И не самое худшее в ней. Это жизнь, это душное лето, Это шорох густых тополей, Это гулкое хлопанье двери, Это счастья неприбранный вид, Это, кроме высоких материй, То, что мучает всех и роднит. |
