– Я не знаю никакого иного Нур-ад-Дина, кроме своего уважаемого отца! Не знаю и не хочу знать.
Душа Нур-ад-Дина пела – ибо он был рядом со своей любимой. Пусть она называет его незнакомцем, пусть гонит! Но он все равно вернется, вернее, он не уйдет. О, теперь, когда он узнал, что судьба его матери определилась, он готов стать ковриком у ног своей любимой, ее гребешком, о Аллах, даже засовом на двери! Готов быть кем угодно, но оставаться рядом с ней! Ибо только ее видит он, только ее слышит, только о ней беспокоится.
Но как же это ей доказать? Как выразить то, что давно жаждет душа?
– О красавица из красавиц, о умница из умниц! О солнце и луна моего мира! Посмотри! Перед тобой тот, кто думает о тебе денно и нощно, кто грезит лишь тобой!
Мариам и в самом деле оторвала глаза от теста и пристально посмотрела на юношу. Тот понял, что взял верный тон, и продолжил:
– Ты еще не знаешь меня… Но не бойся узнать – ибо и душа моя, и мысли, и деяния – все лишь для тебя!
Мариам молча усмехнулась. К счастью, в этой усмешке не было злости, не было гнева. Лишь печаль увидел Нур-ад-Дин. «О прекраснейшая, – подумал он. – Пусть я не знаю всех красивых слов, но я докажу тебе, что нет во всем мире иной женщины, которую я мечтал бы назвать своей…»
– Улыбнись еще раз, о прелесть мира! Смотри – перед тобой Нур-ад-Дин, сын Мариам, лавочник.
Мариам-младшая молча и очень серьезно посмотрела на юношу. Потом столь же серьезно пожала плечами и вернулась к своему занятию.
Нур-ад-Дин замолчал. Должно быть, он сказал что-то не так… Или не сказал чего-то… И тут пришло озарение. Он сбросил кафтан, закатал рукава шелковой рубахи и принялся помогать Мариам. Та пыталась сделать вид, что ничего не замечает… ну, или что ничего особенного не происходит.
Но как может ничего не происходить, когда руки юноши, словно ненароком, коснулись ее рук. Раз, а потом еще раз. Как не обратить внимания, когда прикосновения эти мягки и нежны, когда от ладоней и пальцев идет волна жара?
Мариам упрямо закусила губу. О нет, она не поддастся, сердце ее не смягчится только потому, что он позволил себе окунуть руки в муку! Говоря по чести, тесто давным-давно было готово. Теперь оно лишь серело под пальцами и мечтало о том миге, когда его оставят в покое. Но молодые люди были столь заняты друг другом и своей гордостью, что и тесту пришлось смириться.
В молчании текли минуты. Наконец Нур-ад-Дин не выдержал.
– Что скажешь, прекраснейшая?
– А что я должна сказать, незнакомец?
– Быть может, ты все же узнаешь меня, Мариам? Ведь я тот, кто сговорен за тебя долгие годы назад. Я тот, кто жизнь готов отдать лишь за один твой благосклонный взгляд!
Мариам пыталась оставаться суровой и сосредоточенной. Но сердце ее таяло – он сам пришел! Он любит ее! Он мечтает лишь о ней!
Но как же сохранить остатки гордости и не броситься ему на шею? Как, подскажи, Аллах всесильный и всемилостивый?
И, словно услышав эту странную молитву, резкий порыв ветра ворвался в тихий дворик. Он разметал муку, запорошив и лицо, и волосы Нур-ад-Дина. Мариам посмотрела на любимого и не удержалась от смешка. Тот окинул девушку долгим взглядом и тоже усмехнулся. О, подумала Мариам, должно быть, я тоже вся в муке…
– Должно быть, – проговорил Нур-ад-Дин, – я весь в муке. Теперь меня осталось лишь сбрызнуть водой и посыпать солью.
– О да, и тебя можно будет запекать вместе с пирожками…
– Вот только надо сначала переложить печь. Но я согласен и на это, лишь бы ты согласилась полакомиться таким пирожком.
Мариам опустила глаза. О, она давно была согласна! Более того, она только об этом и мечтала! И девушка не смогла промолчать.
– Я давно согласна, – прошептала она.
– О счастье! – Нур-ад-Дин не смог сдержать радости. – Ты согласна, любимая? Ты больше не гонишь меня? Ты вспомнила о днях нашей любви?
Мариам кивнула. О, конечно, она никогда этого не забывала. Но… Но гордость или, быть может, мудрость, подсказывали ей, что ответить дальше.
– О нет, друг мой, я согласна надломить такой пирожок!
– Да будет так, – склонил голову Нур-ад-Дин. – Я приму все.
Слезы подступили к глазам девушки, но она нашла в себе силы улыбнуться. О, она дано уже простила Нур-ад-Дина. Более того, она уже не раз успела раскаяться в каждом из тех жестоких и несправедливых слов, какие произнесла в пылу ссоры. Но сколь сладко, что не она искала примирения, что он, ее Нур-ад-Дин, пришел первым!
О, должно быть, влюбленным неразумно считаться, неразумно ценить собственную гордость выше того прекрасного, что объединяет двоих в единое целое. Но иногда это столь приятно…
– И я согласна на все, мой прекрасный. Ибо нет в целом свете мужчины лучше, чем ты!
Ничего более не успела сказать Мариам – Нур-ад-Дин заглушил ее слова поцелуем. О, он мечтал об этих словах… Но куда больше он мечтал о ее объятиях, о бесчисленных поцелуях, которые он подарит ей, а она вернет ему вместе со своей душой… Слезы текли по щекам девушки, но она не утирала их, ибо не замечала вовсе. Буря бушевала в душе Нур-ад-Дина. То была буря раскаяния и свирепого, давно сдерживаемого желания.
Сброшенный кафтан остался лежать на каменных плитах двора. А Нур-ад-Дин, подхватив любимую на руки, спешил подняться в ее комнату. Ибо сил сдерживать страсть у него почти не осталось.
О, иногда следует ссориться и самым счастливым парам. Ибо примирение бывает столь сладким, что сердце готово вырваться от счастья из груди.
Макама двадцать восьмая
Амаль сосредоточенно переворачивала страницы толстого колдовского учебника. Сегодня, о чудо, у нее получалось все. О да, ей легко, почти без усилий, удалось удержать на ладони язычок огня, который она извлекла из мизинца другой руки. Шали, разбросанные по всей комнате, сами аккуратно сложились в стопку и улеглись в сундук. Ветки жасмина в высокой вазе вновь зацвели.
– Но здесь же все так понятно написано! – с некоторым недоумением пробормотала Амаль. – Почему же раньше я не понимала ни слова? Что мне мешало?
– Ты сама мешала себе, моя девочка, – проговорила Маймуна, отделяясь от стены. Вернее, выходя из нее. О, сейчас почтенная джинния не летала словно ветер, не превращалась в невидимое облако. Теперь ей это казалось детскими глупыми забавами. Ибо она ничего не лишилась, но обрела дом, любимого, красавицу дочь. И потому от всей магии, доступной детям колдовского мира, она оставила себе лишь малость. Да, этой малости любому магу-человеку хватило бы на сотню жизней. Но для джиннии, дочери Димирьята, царя джиннов, это были сущие мелочи.
– Я сама, матушка?
– Конечно! Думаю, ты вбила в свою неразумную голову, что влюблена в какого-то юношу. И все свои силы тратила на то, чтобы добиться от него взаимности…
– Увы, матушка, ты, как всегда, удивительно права. Я действительно вбила этакую глупость себе в голову. Я действительно все силы тратила на ерунду – я вспоминала каждое слово единственной встречи, я пыталась уловить их, этих пустых слов, потаенный смысл. И, матушка, я была столь безумна, что за простыми вежливыми словами увидела неземную любовь…
Маймуна улыбалась. О, ей отрадно было слышать эти слова дочери. Хотя она совершенно не понимала, что же столь решительно изменило взгляды малышки Амаль за последние несколько дней. Должно быть, это непонимание разглядела чуткая девушка в глазах матери.
– Ах, матушка, ведь ты ничего не знаешь…
– О чем ты, малышка?
Маймуне очень хотелось сказать дочери, что она все знает, все понимает и очень ей сочувствует. Но джинния подумала, что будет куда лучше, если Амаль поведает ей эту историю сама. И потом, в противном случае пришлось бы раскрывать девочке глаза на ее колдовскую природу… Пришлось бы объяснять, почему сын рода человеческого вовсе не пара для нее, Амаль, дочери мастера Дахнаша.
