Такого она никогда не испытывала, не знала – ни в снах, ни в мечтах…
Первобытная сила неистовой, свирепой страсти охватила ее, заставила рухнуть на своего возлюбленного – сейчас он был им и только им, – чтобы слиться с ним и сделаться его частью. Или превратить его в часть самой себя.
Стиснув зубы, словно он боролся с чем-то, что сильнее его и чему необходимо противостоять, Дахнаш сделал еще одно, последнее движение вверх. Она не поняла смысла его телодвижений, не обратила внимания на их внезапную резкость – ей было не до того: буря в ней была слишком сильна. Она не могла сдержать криков и стонов блаженства, в то время как ее бедра сотрясались в счастливых конвульсиях.
Обессилев, она долго лежала рядом с Дахнашем, уткнувшись лицом в его плечо. Текли долгие томительные минуты, и джинния вновь становилась самой собой. Уходила та робкая девочка, которая приняла ласки сурового мужчины, похитителя…
«О Сулейман-ибн-Дауд, – подумала она, – какое счастье, что я не осталась этой глупышкой навсегда! Быть может, моему прекрасному хочется иногда быть учителем, а не только другом, наставником, равным с равной… Запомним это».
Истома теплыми вонами нежила Маймуну, и это наваждение продолжалось до того мига, пока она вновь не почувствовала на своих плечах руки мужа. Он нежно обнял любимую и прошептал так, чтобы это могла услышать лишь она:
– Но не кажется ли тебе, прекраснейшая, что нам все же следует задуматься о брате для нашей милой доченьки?
И джинния ответила ему нежнейшей из своих улыбок:
– О да, мой чудесный! Я так давно мечтаю об этом!
Макама десятая
Увы, но Мариам в этот вечер не дождалась Нур-ад-Дина. Того столь задержали дела, что он появился на пороге собственного дома, лишь когда луна, устав созерцать людскую наивность и людской сон, отправилась за горизонт.
Почтенная Мариам, матушка Нур-ад-Дина, тоже утомилась в этот вечер. О да, она уже почти привыкла к тому, что сын приходит домой далеко за полночь, но сегодняшнее появление мальчика чуть ли не на рассвете стало неожиданностью и для нее. Она разогревала ужин несколько раз, все пытаясь услышать, когда же у калитки зазвучат шаги сына.
Наконец тихий скрип петель выдал его появление.
– О Аллах всесильный, Нур-ад-Дин! Я все пытаюсь понять, ты появился столь поздно или столь рано?
– И поздно и рано, добрая моя матушка, – со смехом ответил Нур-ад-Дин. – Поздно для вчера, рано для завтра. Я пришел как раз в тот час, который можно назвать сегодня.
– Мальчик мой, как поживает Мариам?
– Мариам? Надеюсь, все в порядке. Я беседовал с ней и дядей Нур-ад-Дином позавчера…
– А я подумала, что ты задержался у них.
– О нет, моя добрая матушка. Мариам столь заботится о твоем спокойствии, что давным-давно прогнала бы меня домой. Увы, прибыл караван, и мы все были заняты тем, чем может быть занят хозяин любой лавки… Зато завтра, моя красавица, можешь не торопиться с утра на базар – думаю, что лавки будут закрыты до полудня. Надо же и нам когда-то выспаться…
Мариам услышала «моя красавица», и весь ее гнев мигом испарился. О да, ее сын – самый заботливый и чуткий. О, она хорошо знала, что такое заботы торговца, и потому сразу поверила мальчику – ибо и его отец, покойный Абусамад, тоже иногда появлялся домой лишь на рассвете. Но зато полки его лавок ломились от новых товаров, и потому торговля приносила ему не только доход, но и немалое удовольствие.
Нур-ад-Дин пригубил чай и только тут заметил, что его мать как-то непривычно взволнована. О да, она ждала его полночи… Но такое уже случалось ранее, и тогда Мариам была куда спокойнее. Сейчас же это была совсем другая женщина. И юноша решился спросить, что же так обеспокоило его матушку.
– Обеспокоило, мой мальчик? – странными глазами взглянула на него Мариам.
– О да. Я же вижу, что какая-то мысль не дает тебе покоя.
Мать деланно рассмеялась.
– Ну, мой родной, я волнуюсь каждый раз, когда ты пропадаешь почти до рассвета.
– Моя дорогая, моя самая умная на свете матушка! Я же вижу – вовсе не мое позднее появление вызвало румянец на твоих щеках, вовсе не мой голос, наконец раздавшийся у калитки, заставил столь быстро биться твое сердце…
Мариам склонила голову, а потом, решившись, заговорила:
– Да, мой добрый и чуткий сын! Ты прав. Но скажи мне, Нур-ад-Дин, только скажи честно, я очень стара?
Юноша улыбнулся.
«А ведь моя Мариам была права… Должно быть, вскоре матушка сбросит черные одежды вдовы, вновь став той прекрасной и веселой кушачницей Мариам, чьи пояса и кушаки некогда славились на весь базар».
– О нет, моя добрая матушка! Ты вовсе не стара. Ты прекрасна, сильна и молода.
– Скажи мне, мальчик, чей язык подобен лисьему, а как ты отнесешься к тому, что я решусь вновь выйти замуж? Ты осудишь меня? Назовешь развратной и глупой старухой?
– О нет, моя прекрасная матушка! Я назову тебя умной и счастливой женщиной и порадуюсь твоему решению. Но кто он, этот счастливец?
– Счастливец? Ты о ком? – Мариам недоуменно посмотрела на сына.
Нур-ад-Дин ответил ей столь же удивленным взглядом.
– Тот, кого ты хочешь назвать своим мужем…
– О нет, мальчик… Это я просто так спросила… У меня никого нет. Да и найдется ли кто-то столь же добрый, сильный и заботливый, как мой Абусамад…
Лишь на мгновение Мариам сбросила с себя свою черную тоску. Этот миг прошел, и теперь она вновь погрузилась в воспоминания. Потухли ее глаза, исчез румянец, который всего минуту назад столь заметно украшал ее щеки.
– Ну что ж, матушка, ты услышала мой ответ. Думаю, что и отец, если бы он мог обратиться к тебе, сказал бы то же самое. Не дело до самой смерти лить слезы по умершим, сколь бы близкими они ни были. Печаль навсегда останется с тобой. Но если Аллах великий дал тебе силы, чтобы жить дальше, следует восславить его новой любовью и новыми радостями.
Мариам лишь отрицательно покачала головой.
– Матушка, – Нур-ад-Дин обнял ее за плечи, – если ты решила, что теперь будешь жить только для меня, подумай же, на какие страдания ты меня обрекаешь. Как я могу радоваться жизни, если ты, мой самый близкий человек, всегда печальна, а глаза твои полны слез? Разве могу я позволить себе любить, если ты лишаешься всех радостей жизни? О нет, и мне тогда пристало лишь молиться, трудиться и вспоминать нашего доброго и любимого отца.
Должно быть, такие прочувствованные слова подсказала Нур-ад-Дину усталость. Ибо, едва вымолвив их, он откинулся на подушки и уснул, так и не услышав ответа матери. Она же все смотрела в розовеющее небо, и все прислушивалась к своему сердцу, и укоряла себя за чувства, которые не смогла удержать в себе и которыми поделилась с сыном.
Не спала и юная Мариам, любовь столь заботливого и велеречивого юноши. О, она была не в силах не то что уснуть, даже опуститься на ложе. Сначала волнение, а потом и черная ревность изъели ее душу.
О, она прекрасно знала, где сейчас Нур-ад-Дин и чем он занят! Должно быть, он преклонил колена перед Амаль, ее подругой, которая оказалась столь низка, чтобы обольстить ее, Мариам, жениха!
Словно тигрица в клетке, металась по своей комнате девушка. И картины, что вставали перед ее глазами, были одна другой красочнее и все более страшной болью отдавались в ее нежной душе. Наступило утро, и она вернулась к своим обязанностям, так и не ложась.
Ушел, о чем-то глубоко задумавшись, отец. Теперь можно было бы и отдохнуть. Но в это мгновение распахнулась калитка и появился Нур-ад-Дин.
– Здравствуй, прекраснейшая!
– Здравствуй и ты, незнакомец!
– Незнакомец? Почему, Мариам?
– Потому что я не хочу иметь ничего общего с изменником, который пал столь низко, что предпочел своей невесте ее лучшую подругу!
– О чем ты, свет моих очей?
Нур-ад-Дин ничего не понимал. Он решил с утра всего на несколько минут забежать к Мариам, чтобы поведать ей о разговоре с матерью, но этот странный прием мигом выбил из головы все мысли.
