Стремление выделить какую‑либо линию книги стало характерной чертой всех постановок "Братьев Карамазовых". В знаменитой инсценировке Ж. Копо и Ж. Круэ, представленной в парижском "Театре искусств" в 1911 году, центром стал Смердяков в исполнении великолепного Ш. Дюллена. В немецкой экранизации К. Фрелиха и Дм. Буховецкого (1920) на первый план вышла любовная линия, что превратило драму идей в мелодраму. Постановка Ф. Комиссаржевского в Лондоне в 1928 году сосредоточилась на разработке детективного элемента. А вот в интерпретации А. Барсака на сцене парижского театра "Ателье" (1946) — первой по–настоящему современной инсценировке, выдержавшей более 220 представлений! — на первый план вышла Грушенька, сыгранная Марией Казарес. Американский фильм Р. Брукса, собравшего в 1957 году актерский ансамбль из звезд мирового экрана, пожертвовал всем ради эффектности и напряженности действия, так что "Братья Карамазовы" оказались чем‑то вроде "русского вестерна". Что же касается советских постановок, то в них центральное место заняло обличение уродливой действительности. МХАТ возобновил "Карамазовых" в 1960 году в постановке Б. Ливанова, сыгравшего Дмитрия. Попытка создать более полную художественную концепцию, уже средствами кино, — трехсерийный фильм И. А. Пырьева, вышедший на экран в 1969 году. В нем сыграл целый ряд замечательных актеров, но потери, которые понесла символика и тонкая идейная ткань романа, оказались невосполнимы. Последующие постановки снова сосредоточились на отдельных линиях, традиционных эпизодах — если не на "Великом инквизиторе", то на "Мочалке", как пьеса В. Розова "Брат Алеша", поставленная в Театре на Малой Бронной в 1972 году.
Так получается, что Карамазовы куда живее и куда более "Карамазовы" на бумаге, чем на сцене или экране, как бы ни были хороши их исполнители. Их судьбы — судьбы книги и судьбы интерпретации книги. И эти судьбы еще далеко не завершились.
Э. Е. ЗАЙДЕНШНУР
"ВОЙНА И МИР" ЗА СТОЛЕТИЕ
Л. Н. Толстой "Война и мир"
"Имеют свои судьбы книги, и авторы чувствуют эти судьбы", — писал Толстой. И хотя он, по его словам, знал, что "Война и мир" "исполнена недостатков", но не сомневался в том, что "она будет иметь тот самый успех, какой она имела". А успех был необычайный. Несмотря на противоречивые отзывы в печати, на резко отрицательные статьи, "Войну и мир" читали "запоем" и о ней спорили в частных кругах настолько широко, что это не могло не отразиться в печати.
"Это наиболее читаемая книга". "О новом произведении графа Л. Н. Толстого говорят повсюду; и даже в тех кружках, где редко появляется русская книга, роман этот читается с необыкновенной жадностью". Четвертый том, с которого начиналось описание войны 1812 года, "все ожидали не просто с нетерпением, а с каким‑то болезненным волнением. Книга раскупается с невероятной быстротой". "Во всех уголках Петербурга, во всех сферах общества, даже там, где ничего не читалось, появились желтые книжки "Войны и мира" и читались положительно нарасхват". Роман составлял тогда "вопрос времени", им была занята "чуть ли не вся русская публика". Так писали газеты.
Спрос на вышедшие тома еще незаконченного романа был настолько велик, что потребовалось второе издание. Осенью 1868 года вышли вторым изданием четыре тома. Нет документальных свидетельств об участии автора в новом издании, тем не менее разночтения, хотя и немногочисленные и не столь существенные, дают право полагать, что это было не механической перепечаткой, что автор читал корректуры. Только он сам мог, например, в разговоре Николая Ростова с Борисом Друбецким реплику: "Политикан, гвардейская штука!" — заменить краткой: "О, гвардия!" — или дополнить портрет Наполеона таким штрихом: "Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. "La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi"[352], — говорил он впоследствии".
Пятый и шестой тома обоих изданий печатались одновременно с одного набора, но часть тиража вышла с пометой на титульном листе: "Второе издание".
Спустя два года после выхода "Войны и мира" Толстой признавался, что похвалы действуют на него вредно, что он "слишком склонен верить справедливости их" и что "с великим трудом только недавно успел искоренить в себе ту дурь", которую произвел в нем успех книги. Исцеление от похвал дошло у Толстого до самоунижения. "Не думайте, чтоб я неискренно говорил, — писал он вскоре, — мне "Война и мир" теперь отвратительна вся! Мне на днях пришлось заглянуть в нее для решения вопроса о том, исправить ли для нового издания, и не могу вам выразить чувство раскаяния, стыда, которое я испытал, переглядывая многие места! Чувство вроде того, которое испытывает человек, видя следы оргии, в которой он участвовал. Одно утешает меня, что я увлекался этой оргией от всей души и думал, что кроме этого нет ничего".
В это время, в начале 1873 года, Толстой готовил к печати третье издание Собрания сочинений, в которое должен был войти роман "Война и мир". В старости Толстой говорил, что он не перечитывает своих напечатанных произведений, а если попадается случайно какая‑нибудь страница, ему всегда кажется: "Это все надо переделать". Так случилось и теперь. "Я боюсь трогать, — говорил Толстой, — потому что столько нехорошего на мои глаза, что хочется как будто вновь писать по этой подмалевке".
Подготовка "Войны и мира" к новому изданию была осложнена еще особыми обстоятельствами. Во многих критических статьях отмечалось среди "пороков" романа обилие французского языка и историко-философских рассуждений, якобы мешающих "романическому развитию". И. С. Тургенев, которому вначале роман Толстого показался "положительно плох, скучен и неудачен", постепенно, читая дальнейшие тома, стал называть его "поистине великим романом", но по–прежнему осуждал историко–философские воззрения Толстого. Когда закончилось печатание "Войны и мира", Тургенев задумал перевести роман на французский язык, "но с пропусками всех рассуждений, потому что, — говорил Тургенев, — я знаю французов, они за скучным и смешным не увидят хорошего. Несмотря на то, что мы с ним давно не видались, я через общих знакомых просил у него разрешения на перевод и на пропуски. Он отвечал, что пропустить ничего не позволит. Я хотел, по крайней мере, собрать все рассуждения, разбросанные в романе, и поместить в конце книги с умозрениями о войне и пр., чтобы таким образом роман был сам по себе. Он и на это не согласился, и я от перевода отказался. Перевел кто‑то другой, и, вероятно, французы читать не станут".
Тургенев ошибся, да и сам через несколько лет явно изменил свою оценку. "Это — великое произведение великого писателя, и это — подлинная Россия", — писал он много позже, посылая французский перевод редактору газеты "Le XIX‑e Siecle".
Тургенев рассказывал об этом летом 1873 года, именно тогда, когда сам Толстой перестраивал "Войну и мир" в том направлении, в каком не разрешил этого сделать Тургеневу. Можно с убежденностью говорить, что не внутренние творческие импульсы заставили Толстого переделывать "Войну и мир", что инициатива подобной перестройки принадлежала не Толстому, а всего вернее Н. Н. Страхову, чьи суждения о "Войне и мире" Толстой очень ценил. Не исключена возможность, что именно через Н. Н. Страхова или через А. А. Фета, с которыми он был в переписке, Тургенев просил у Толстого разрешения исключить казавшиеся ему лишними авторские рассуждения. В 1871 — 1872 годах Н. Н. Страхов, много помогавший в печатании "Азбуки", постоянно общался с Толстым, и естественно, что Толстой не мог не беседовать с Н. Н. Страховым о задуманном издании. 13 — 16 февраля 1873 года Толстой был в Москве и вел переговоры о печатании собрания сочинений, а вернувшись в Ясную Поляну, застал там Н. Н. Страхова. Их беседа была как бы продолжена в переписке. Толстой просил Страхова напомнить ему, что нехорошо, и точно написать: "Это и это надо изменить и рассуждения с страницы такой‑то по страницу такую‑то выкинуть". Страхов с радостью откликнулся, и, как явствует из дальнейших писем, ему принадлежит ведущая роль в правке романа. Сначала автор сам просмотрел роман и сообщил Страхову, что "сделал главное, т. е. выкинул некоторые рассуждения совсем, а некоторые, как, например, о Бородинском сражении, о пожаре Москвы, рассуждение эпилога и др., вынес отдельно". Кроме того, "переводил все французское по–русски". Во многих случаях это не был точный перевод, а мысли, выраженные по–французски, теперь выражались русским языком. Немногочисленные стилистические поправки были сделаны по всему роману. Роман был тогда же распределен на четыре тома вместо шести.
