Разумеется, эти нападки вызывали возражения: критик "Биржевых ведомостей" (1873. № 78) находил в "Последыше" "оригинальный склад" и "чисто народный юмор", а в "Новом времени" писали, что "ни одна народная книга <…> не будет ему (народу. —Л. С.) так понятна, как "Коробейники" и "Кому на Руси жить хорошо". А все потому, что каждый крестьянин найдет в них отголосок своих понятий и стремлений; все потому, что он почует в них свое простое, безыскусственное человеческое чувство, переданное характерным и родным ему языком; все потому, что поэт изучил народ наш и знает его, как никто" (1873. № 61).

В спорах о народности "Кому на Руси…" есть любопытный эпизод. Буренин в упоминавшейся статье упрекает Некрасова в том, что поэт "заставляет слушателей рассказа Матрены, мужиков, ни с того, ни с другого затянуть следующую грубую песню:

Чудесно и необыкновенно реально! — комментирует критик. — Так реально, что такового грубого реализма не обнаружит сам народ в своих безыскусственных песнях; на подобный антихудожественный реализм способны только искусственные поэты, преследующие различные протестующие тенденции и усвоившие себе традиционные воззрения на дикость и зверское самоуправство мужей в русской семье". Чуть позже в газете "Русский мир" (1874. № 57) к нему присоединился Авсеенко, глумливо комментировавший "Крестьянку" эпизод за эпизодом и, в частности, приглашавший "полюбоваться" этой же песней. Но, как отмечено в комментариях к III тому Полного собрания сочинений (1949) и к V тому последнего Академического собрания (1982), в собрании Соболевского есть 14 вариантов этой песни, а Некрасов воспользовался вариантом, напечатанным в "Современнике" в статье В. Александрова (1864. № 7). Аналогичная ошибка вышла у Авсеенко и с поговоркой о ржи и пшенице: "Все это, — самоуверенно пишет критик, — придумал для мужичков поэт: самим крестьянам такой вздор в голову не полезет". Между тем эту пословицу можно найти в сборнике В. Даля (М., 1862, с. 476). "Бессмысленной" объявлена в той же статье пословица "Рабочий конь солому ест, а пустопляс овес", тоже имеющаяся в сборнике Даля (с. 39).

Среди подобных обвинений следует назвать и замечание П. Павлова (Гражданин. 1874. № 10): "Муза на миг отошла от поэта, и как будто в этот миг поэт дает умирающему старику сказать <…> прескверные и препошлые слова…:

"Прескверные и препошлые слова" имеют, как установлено исследователями, фольклорный источник[309].

Спор о народности поэмы — подлинной или мнимой— это спор о Некрасове–поэте. Победил ли он на своем пути к созданию новой поэзии или проиграл? Для враждебной поэту критики популярность стихов Некрасова— свидетельство упадка поэзии, а его новаторство— псевдонародность. Интересно, что никто из сочувствующих Некрасову современников не показал (а это можно было сделать неопровержимо) заведомую ложность обвинений поэта в подделке под народность, никто не смог осознать значения фольклорных элементов в поэме "Кому на Руси жить хорошо" и в творчестве Некрасова в целом. Это было сделано уже в XX веке — Брюсовым, Чуковским, Тыняновым, Эйхенбаумом.

Успех стихов Некрасова в его "непоэтическое" время признавался всеми (почти) его современниками. Это требовало осмысления. Враги поэта объясняли популярность Некрасова так: "Успех г. Некрасова в публике выражает собою успех известных начал, которым поэт служит, и наглядным образом определяет нынешний умственный и художественный уровень большинства читающей массы"[310]. "Известные начала" на языке Авсеенко (его мы только что процитировали) — это идеи петербургской журналистики, вдохновлявшие в те годы русскую интеллигенцию. Так думал не только Авсеенко. Страхов: "…он как раз пришелся по вкусу тому обществу, которое гордится своей образованностью, весьма жалеет мужика, но в то же время чуждается народного духа". Количество изданий, считает Страхов, — сомнительный показатель: "…обилие читающих может быть только внешним успехом, только доказывать, что книга угодила толпе…"[311] С направлением (взятым расчетливо, неискренне) связывали успех Некрасова и его бывшие сотрудники М. Антонович и Ю. Жуковский.

Иначе понимал дело критик "Новостей". Он отказывается связывать успех Некрасова с тенденцией: "Кто ныне из наших стихотворцев не тенденциозен? Минаев тенденциозен, Буренин тенденциозен, Омулевский тенденциозен, Плещеев тенденциозен… Они даже, пожалуй, будут тенденциознее Некрасова.<…>Отчего же, спрашивается, эти тенденциозные поэты не имеют успеха такого, какой приобрел г. Некрасов? Просто по недостатку таланта…"[312] Вполне возможно, что И. Кущевский (это его заметку мы только что цитировали), близкий в 1870—1872 годах к редакции "Отечественных записок", слышал от Некрасова что‑то вроде сказанного поэтом П. Ковалевскому: "Нынче только ленивый пишет без направления, а вот чтобы с дарованием, так не слыхать что‑то…"[313]

В "Публичных лекциях" (1 издание—1874 г.) О. Миллер пишет: "Некрасов в своих стихах шел совершенно в тон с господствующим направлением нашей послегоголевской литературы; он внес это направление и в стихи, и вот это‑то и было главной причиной, что даже в тот переходный момент, когда вовсе не читали у нас стихов, Некрасова не только не переставали читать — им даже зачитывались. Уже одно это, такая популярность его произведений должна дать ему видное место в истории русской литературы"[314]. Что делать дальше с констатацией "видного места", критик не знает и пускается в унылое цитирование текстов поэта с довольно заурядным комментарием, отмечая "крайности" и пересказывая "идеи". И. Н. Павлов из "Русского вестника" гораздо решительнее: "Чтобы получить такое значение, какое Некрасов получил у нас, таланту надо действовать заодно с обстоятельствами времени, надо говорить обществу то именно, что более всего оно расположено слушать в данную минуту"[315]. Как видим, "общий глас" критики сквозь стихи вычитывал идеи и с ними соотносил успех или неуспех поэта в публике. В мемуарах о Некрасове обнаруживается та же тенденция.

Воспоминания А. Г. Степановой–Бородиной (ее статью в "Новом времени" мы цитировали) передают характерное отношение к Некрасову молодежи 60–х годов — при том, что Авсеенко и Буренин, например, принадлежа к тому же поколению, общих литературных пристрастий, по их собственным признаниям, не выражают. Степанова–Бородина пишет: "В настоящее время (воспоминания были прочтены ею в начале 1903 года на заседании одного из кружков, существовавших при Женском взаимно–благотворительном обществе. — Л. С.), когда критическое сознание гораздо более развито в массе интеллигенции, чем тогда, вряд ли даже может быть понятен тот энтузиазм и то преклонение, какими мы были преисполнены к поэту–гражданину, нашему светочу и руководителю, воплотившему в себе наш идеал писателя. Ни Пушкина, ни Лермонтова мы не любили и не понимали — они казались нам тогда такими чуждыми, пели о любви к вечной природе, о красивых ножках, один глядя на жизнь оптимистом, а другой — пессимистично, и все это в то время, когда старые идеалы добра и красоты сороковых годов, казалось, совсем уже поблекли и когда на смену им шла новая жизнь с другими требованиями и запросами…" В мемуарах ясно видно, что любовь к поэту вызвана его сочувствием к народу и им определяется: Некрасов "заставил нас понять и полюбить всех этих Власов, школьников, Арин–солдаток, всех этих баб, замерзающих в лесу, ребят, возящих дрова из лесу в шестилетием возрасте, и, полюбив их, <…> мы вознесли его на недосягаемую высоту, перед которой невольно мельчали в наших глазах великие поэты, которых сам Некрасов считал для себя недосягаемыми образцами"[316].