"Он [Пушкин] уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и наконец, один раз, после того, как я ему прочел одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однако ж, поразило его больше всего мной прежде читанного, он мне сказал: "Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью, не приняться за большое сочинение! Это просто грех!" Вслед за этим начал он представлять мне слабое мое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано; привел мне в пример Сервантеса, который, хотя и написал несколько очень замечательных и хороших повестей, но если бы не принялся за Донкишота, никогда бы не занял того места, которое занимает теперь между писателями, и, в заключенье всего, отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что‑то в роде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому. Это был сюжет Мертвых душ"[193].

К тому времени — разговор этот произошел в первых числах сентября 1835 года или, может быть, и раньше, в начале года, — Гоголь был уже автором "Вечеров на хуторе близ Диканьки", "Миргорода", "Арабесок"; он уже написал комедию "Женихи" (будущую "Женитьбу"), вынашивал замыслы других произведений. Гоголь уже совершил триумфальную поездку в Москву в 1832 году (следующая поездка, не менее успешная, произошла летом 1835 г.); да и вообще, где бы он ни появлялся — везде возбуждал к себе живое внимание и интерес.

Так что аналогия с Сервантесом, написавшим "несколько очень замечательных и хороших повестей", вполне была Гоголем оправдана, если даже несколько и не превышена. Вот–вот уже должна была выйти статья Белинского в "Телескопе", в которой Гоголь провозглашался "главою литературы, главою поэтов".

И тем более оправданным, в глазах Пушкина, да и самого Гоголя, казалось следствие из этой аналогии: как Сервантес, создав "Дон Кихота", обессмертил свое имя, так и автор "Вечеров на хуторе…", "Миргорода" и т. д. должен написать такое произведение, которое бы возвысило его над просто талантливыми и замечательными писателями. Сравнение с "Дон Кихотом" недвусмысленно говорило о мировом достоинстве будущего гоголевского творения, и таким творением должны были стать "Мертвые души".

Какой же конкретно замысел передал Пушкин молодому писателю? Среди пушкинских набросков и планов не находится что‑либо напоминающее сюжет будущей поэмы. В этом смысле истоки "Мертвых душ" менее ясны, чем "Ревизора". Ведь сюжет комедии, как говорил Гоголь, тоже был подсказан ему Пушкиным, и это подтверждается по крайней мере двумя пушкинскими набросками: "В начале 1812 года…" и особенно "Криспин приезжает в губернию…" Если первый фрагмент сходен с "Ревизором" выбором некоторых персонажей ("городничий" — "взяточник, балагур и хлебосол", его жена, "свежая веселая баба", и "меланхолическая" дочь), то второй предвосхищает само зерно гоголевской комедийной ситуации: некоего приезжего "принимают за…" (собственное пушкинское выражение) другое, очевидно, очень важное лицо. По аналогии мы должны были бы встретить у Пушкина намеки на такое произведение, где бы говорилось об афере с мертвыми душами и о тех последствиях, которые из нее вытекают. Но ничего похожего не сохранилось, или же Пушкин еще не приступил к письменному оформлению своего замысла.

Однако то, что Пушкина действительно занимал подобный сюжет, подтверждается косвенными данными. Раз или два судьба сталкивала поэта с аналогичными проделками в реальной жизни, и они неизменно вызывали к себе его живой интерес.

В бытность в Бессарабии Пушкин узнал о странном наименовании, которое получили жители маленького города Бендеры, — их называли "бессмертным обществом". Никто в Бендерах не умирал, смертные случаи здесь не регистрировались… Когда стали выяснять причины этой, как сказал бы Гоголь, дивной "игры природы", то оказалось, что имена умерших передавались другим лицам, беглым крестьянам, стекавшимся на юг из разных губерний России. Впоследствии, живя уже в Одессе, Пушкин неоднократно спрашивал своего бессарабского знакомого Липранди: "Нет ли чего новенького в Бендерах?"[194]

Второй случай произошел позже, в Москве. О нем рассказал историк и библиограф П. И. Бартенев в примечаниях к воспоминаниям В. А. Соллогуба: "В Москве Пушкин был с одним приятелем на бегу. Там был также некто П. (старинный франт). Указывая на него Пушкину, приятель рассказал про него, как он скупил себе мертвых душ, заложил их и получил большой барыш. Пушкину это очень понравилось. "Из этого можно было бы сделать роман", — сказал он между прочим. Это было еще до 1828 года"[195].

Упомянутый случай интересен тем, что "некто П." скупает и закладывает мертвые души с целью наживы, то есть поступает именно так, как Чичиков. Интересно и то, что этот случай (если мемуарист точен) вызвал у Пушкина непосредственную художническую реакцию, желание "сделать" из него "роман". Кстати, и Бартенев предваряет свое сообщение фразой: "…рассказывают за верное, что и мысль о Мертвых душах тоже (речь идет еще о "Ревизоре". — Ю. М.) принадлежала Пушкину".

В то же время известно, что и Гоголь был наслышан об аферах с мертвыми душами, что и его сталкивала судьба с подобными случаями.

Дальняя родственница писателя М. Г. Анисимо-Яновская рассказывает, какую хитрость придумал ее дядя Пивинский, проживавший в 17 верстах от Яновгцины — имения Гоголей. Он занимался винокурением; между тем пронесся слух, что это будет разрешено только помещикам, имеющим не менее пятидесяти душ крестьян; у Пивинского же было тридцать душ. "Задумались тогда мелкопоместные: хоть погибай без винокурни! А Харлампий Петрович Пивинский хлопнул себя по лбу да сказал: "Эге! не додумались!" И поехал он в Полтаву да и внес за своих умерших крестьян оброк, будто за живых… А так как своих да с мертвыми далеко до пятидесяти не хватало, то набрал он в бричку горилки да и поехал по соседям и накупил у них за эту горилку мертвых душ, записал их себе и, сделавшись по бумагам владельцем пятидесяти душ, до самой смерти курил вино"[196].

М. Г. Анисимо–Яновская утверждает, что "вся Миргород чина" знала про эту историю, интересовался ею и Гоголь.

Хотя Пивинский не занимался спекуляцией, как московский "франт" или Чичиков, но в основе их проделок лежит нечто общее — фикция. Люди умершие, но фигурировавшие в соответствующих документах, то есть в "ревизских сказках" (а такие "ревизские сказки" подавались редко — раз в несколько лет), являлись как бы живыми. За них надо было платить налоги, их можно купить, выменять за водку, заложить в Опекунский совет и получить деньги; они придавали своему владельцу определенный общественный статус и вытекающие из него права, например, как в случае с Пивинским, право заниматься винокурением. Из ничего возникало нечто. Можно предположить, что Пивинский вовсе не был корыстным человеком и тем более завзятым злодеем. Он просто столкнулся с неким формальным узаконением, с буквой закона, которую можно было обойти только с помощью фикции, что он успешно и сделал.

Весьма любопытен и другой факт, сообщенный П. И. Мартосом, школьным товарищем Гоголя. "…Насчет Мертвых душ могу рассказать следующее… — писал он уже упоминавшемуся выше Бартеневу, — в Нежине, где мы воспитывались в пансионе, при гимназии, был некто К–ачь, серб; огромного роста, очень красивый, с длиннейшими усами, страшный землепроходец, — где‑то купил он землю, на которой находится— сказано в купчей крепости — 650 душ; количество земли не означено, но границы указаны определительно. Не знаю, какое присутственное место решилось совершить купчую крепость на эту землю; заложенную впоследствии К–чем за значительную сумму. Что же оказалось? Земля эта была—запущенное кладбище. Этот самый случай рассказывал Гоголю за границей князь Н. Г. Репнин — это я слышал от самого князя Николая Григорьевича"[197].