Поэты–современники были проницательнее. Пусть Фет не принимал "внешней полезности, которою так очевидно увлекался покойный Некрасов и так плачевно извратил вкус своих последователей"[257], — в этом неприятии выразилась последовательная эстетическая позиция. "Все наши тенденциозные поэты напирали на какие‑то весла и куда‑то плыли и, кажется, приплыли в реку забвения. Музыкант, живописец и поэт наравне с архитектором и танцором отыскивает самые изящные формы, а улицу метут дворники, а не жрецы"[258]. Эти строки взяты из письма (к К. Романову), в котором Фет отвергает проповеднические тенденции и Л. Толстого, и Гоголя, и даже Тургенева, едва ли к проповеди склонного. Так он думал всегда и под конец жизни в "болезненности современной лирики" винил не только Некрасова, но и себя, научившего поэтов грустить[259]. Но среди поэтов было не только неприятие; было и сочувствие.

24 марта (5 апреля) 1869 года А. М. Жемчужников пишет Некрасову из Штутгарта: "Прочел Вашу поэму с большим удовольствием, а некоторые места (например, описание ночного неба и проч. и проч.) с наслаждением"[260]. Когда в феврале 1870 года выходят две последние главы первой части поэмы ("Счастливые" и "Помещик"), Некрасов спрашивает мнение Жемчужникова: "Продолжать ли эту штуку? Еще впереди две трети работы"[261]. "Две последние главы Вашей поэмы <…> и в особенности Помещик — превосходны, — отвечает Жемчужников. — Эта поЗма есть вещь капитальная, и, по моему мнению, в числе Ваших произведений она занимает место в передовых рядах. Основная мысль очень счастливая; рама обширная, вроде рамы "Мертвых душ". Вы можете поместить в ней очень много. Продолжайте; без всякого сомнения продолжайте! И не торопитесь окончить, и не суживайте размеров поэмы. Как из Вашего вопроса: продолжать ли поэму, так и из разных других современных литературных признаков я заключаю, что Вы не находите вокруг себя несомненной, энергичной поддержки. Не обращайте на это внимания и делайте свое дело. Вина не Ваша, а того сумбура, который теперь господствует"[262].

"Современные литературные признаки", неблагоприятные для Некрасова, обнаружить нетрудно. Перелистаем "Санкт–Петербургские ведомости" — в январе 1870 года напечатано "Письмо к редактору" Тургенева, вступившегося за обиженного щедринской рецензией (Отеч. зап. 1869. № 9) Полонского, а в номере от 3 марта того же года Буренин обозревает февральскую книжку "Отечественных записок". Мимоходом обругав "Бешеные деньги" А. Островского ("благодушное, небрежно "сделанное" переливание из пустого в порожнее"), критик обращается к "стихотворной фантазии" Некрасова. Вынести приговор всему произведению по первой части—задача для журналиста вовсе не трудная: "Кому на Руси…" — произведение "неудачно задуманное и фальшивое по форме, да, пожалуй, и по содержанию". Как не вспомнить ироническое замечание Пушкина: "Всякий волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного"[263]. Какие‑то стихи, по мнению Буренина, недурны, четыре последних, которыми кончается глава "Помещик", даже превосходны; есть, конечно, и "безвкусные строки, вроде следующих:

Вновь дадим слово Жемчужникову: "Глава "Помещик" мне понравилась особенно,<…> укажу только на три стиха: удар искросыпительный и проч.; именно потому, что я прочел неодобрительный отзыв об этих трех стихах. Рецензент высказал здесь, по моему убеждению, поразительное непонимание. Этот крепостнический пафос, до которого незаметно для самого себя дошел Ваш помещик; эта лирическая высота, на которой он очутился так неожиданно и так некстати и с которой, опомнившись, сейчас же поспешил сбежать вниз, — это великолепно!"[264].

Никто из современников Некрасова не смог даже в близкой степени почувствовать значение "чужого слова" в поэме, как это сделал Жемчужников в беглом замечании; никто не понял необходимости "низкой" лексики, выразившей здесь крепостническую патетику монолога Оболта–Оболдуева.

Заметим сравнение "Кому на Руси…" с "Мертвыми душами". Теперь, когда эпическая широта поэмы Некрасова очевидна любому школьнику, трудно оценить проницательность Жемчужникова, почувствовавшего уже по первой части композиционную и жанровую близость двух эпопей, скрепленную путешествующими героями. "Обширная рама" "Кому на Руси…" еще многое успеет заключить в себе (хотя поэма так и не будет закончена), но пока ее возможности мало кому ясны. Так, в сочувственном отзыве "Нового времени" на окончание первой части ("в ней столько чувства, столько глубокого понимания жизни…") поэту ставится в упрек наличие "многих сцен совершенно излишних, мешающих общему впечатлению, напрасно утомляющих читателя и тем немало вредящих цельности впечатления" (1870, № 109. Подпись Л. Д.). К сожалению, рецензент не называет сцен, которые он счел "излишними", и не объясняет, какое "общее впечатление" страдает от них, — впрочем, этого и не требовалось в доктринальной и вкусовой, оценивающей и приговаривающей критике.

Доброе отношение Жемчужникова к стихам Некрасова не меняется и в дальнейшем. 27 октября 1872 года он сообщает жене, что обедал у Некрасова и тот "читал свою новую поэму, которая мне очень понравилась"[265]. В декабре 1892 года П. Гайдебуров от имени комитета Литературного фонда просит Жемчужникова участвовать в вечере памяти Некрасова[266], через два года поэт отмечает в дневнике подобную просьбу А. Н. Веселовского, причем запишет о Некрасове: "которого я горячий почитатель"[267]. С той же просьбой обратится к престарелому поэту в 1902 году П. И. Вейнберг[268] — примеров, пожалуй, хватит; интереснее свидетельство Жемчужникова в "Автобиографическом очерке" (1892): "Мне казалось, что мои стихи никому не нужны в такое серьезное время (конец 50–х годов. — Л. С.). Поэзия на "гражданские мотивы" была бы очень уместна в эпоху пробуждения ума и совести. Я сознавал все ее высокое значение, и меня к ней тянуло; но эти песни пел тогда Некрасов. Они были так сильны и оригинальны, что тягаться с ними я, конечно, не мог, а вторить им, хотя бы и не фальшивя, было бы излишне»[269].

В непростых отношениях Полонского с Некрасовым были и разрывы (вплоть до «объявления войны»), были и периоды сближения (с обращениями в письмах: «милейший друг Некрасов», «милейший поэт»). Почти всегда эти неровности касались сферы редакторства Некрасова, но мало меняли оценку одного поэта другим поэтом. «Я не изменюсь к Вам никогда как поклонник Вашего поэтического таланта»[270],— пишет Полонский 28 февраля 1874 года, а месяцем раньше, прочитав «глупейшую рецензию» Буренина на «Крестьянку», предлагает Некрасову напечатать пародию «на подобные рецензии»: «Очевидно, что действующие лица в драме г-на Шекспира изучали самого г. Шекспира, так сказать, воспитались на нем, ибо все говорят его стихами...(!) Это будет точь-в-точь буренинская фраза, упрекающая Вас за то, что Ваша «Крестьянка» говорит Вашими стихами! <...> Знаю, что брехня СПВедомостей нисколько не смущает Вас. Лично Вас она и не должна смущать, но так или иначе бороться с невежеством есть гражданский долг каждого писателя»[271]. Перед опасно­стью унижения поэзии забывались все разногласия с Некрасовым, и Полонский был с поэтом против толпы.