— Да, — говорит.

Мы еще посмотрели телик и выпили текилы. Сидим так близко, почти впритирку.

— А что до того, к чему ты клонишь, — говорит, — то при определенных обстоятельствах…

— Что?

— Я бы… подумала.

— Какие еще к черту обстоятельства? Господи, Норин, какие обстоятельства, о чем бы ты подумала?

— Тебе придется выполнить несколько условий…

— Чего?

— Несколько условий.

— Господи, Норин, не тяни. Ты имеешь в виду условия, чтобы залезть со мной в койку? Что мне сделать? Сводить тебя на собачьи бега? Угнать тебе яхту? Я сделаю, ты только мигни.

— Не залезть в койку, Ники, не трахнуться, а заняться любовью. Медленно, долго, по-настоящему.

Бред какой-то.

— Господи, Норин, в койку, медленно — все, что захочешь, только скажи, какие условия? Чтоб по субботам ни-ни? Чтоб мне на голове стоять? Какие условия, Норин?

— Ничего похожего.

Молчит. Я думал, меня удар хватит.

— Ты ведь всегда говорил, что ты меня хочешь?

— Хотя бы потрогать, Норин, одним пальцем… ты самая красивая девушка из всех, что… ты такая милашка, Норин, аж дух захватывает.

— Но есть вещи, которые нам мешают, всегда мешали. Ты должен навести порядок в своей жизни, если хочешь, чтобы такая девушка, как я, могла показаться тобой на людях. Ты когда-нибудь думал об этом?

— Чего?

— Короче говоря, у меня есть несколько условий, Ники, если ты решишь, что оно того стоит.

Полчаса прошло, а мы ни на миллиметр не продвинулись.

— Условий три.

Я глотнул текилы для храбрости.

— Ты завязываешь с воровством.

Господи Иисусе.

— Второе. Ты проходишь тест на ВИЧ-инфекцию.

Матерь божья.

— Третье. После этого должно пройти два месяца, чтоб убедиться, что все в порядке.

Господь вседержитель.

— Норин… — говорю.

— Как тебе эти условия, Ники?

— Так я до пенсии не обернусь, Норин.

— Я не шучу, Ники.

— Я знаю, Норин.

— Хочешь, я поцелую тебя на прощанье, чтоб мы оба поняли, что у нас может получиться?

— Да, — только и выдавил я, — да.

И она меня поцеловала. Только начала она необычно — с живота, стащила с меня майку и облизала пупок. Я чуть не кончил. Потом она прижалась ко мне и давай двигаться туда-сюда. Я ощутил ее кожу, ее грудь, ее живот там, где она только что меня целовала, а потом она засунула мне за спину ногу и стала своим язычком вылизывать мне шею, ухо, а потом раз — и куснула меня за нос! Я снова чуть не кончил. Потом она вылизала мне губы, и тут уж я, помню, совсем стал задыхаться.

Потом она встала, помахала мне рукой и ушла.

А я все не мог отдышаться.

ОТВАЖНЫЙ ГЕРОЙ-ОДИНОЧКА ОБРАЩАЕТ В БЕГСТВО ВООРУЖЕННЫХ ГРАБИТЕЛЕЙ ВО ВРЕМЯ ОСАДЫ ПОЧТОВОГО ОТДЕЛЕНИЯ НА ВУД-СТРИТ!

«Уолтемстоу гардиан» расписала мои подвиги, вознесла до небес, но после такого любому бы стало тошно.

Читаю: «Двадцатитрехлетний Ники Беркетт лишь на прошлой неделе освободился из заключения. Живое свидетельство того, что перевоспитание возможно, Ники заглянул в почтовое отделение на Вуд-стрит, чтобы приобрести почтовую марку второго класса — это я им сбрехнул вместо банку пива дососать — когда почтовое отделение было захвачено озверевшими вооруженными грабителями в масках. Действуя в одиночку, безоружный Ники обезвредил одного из налетчиков исключительно благодаря силе воли и твердости характера — не хотел стучать на Рафика с его битой — и убедил его отдаться в руки представителей Закона без малейшего сопротивления. Второму налетчику удалось скрыться еще до приезда полиции, однако есть все надежды на то, что он будет задержан в самое ближайшее время.

Скромный Ники впоследствии заявил: „Ничего особенного. Ребята пытались немного подзаработать, но им не повезло. С кем не бывает“».

Мобильник разорался — семи не было.

— Это Ники Беркетт? — спрашивают.

— Очуметь.

— Ники Беркетт?

— А сколько на твоих?

— Семь часов. Вы Ники Беркетт, я не ошиблась?

— А ты кто такая?

— Я Мэри Льюис, из «Сан».

— Из какой на хрен сауны?

— Из газеты. Газета «Сан».

— Ну.

— Это газета «Сан», Ники, мы хотели бы поговорить с вами о нападении на почту, может, мы напишем о вас, а за эксклюзив заплатим.

— «Сан», говорите?

— Да, Ники.

— Тогда катитесь на хер.

— Что? Не беспокойтесь, мы запла…

— «Сан» — поганый расистский листок, — так у нас в тюряге говорили все черные, — короче, иди ты на хер.

— Но Ники… э… я слышала, что вы белый, разве нет?

Я отключил ее.

Через минуту-две снова звонок. Бабий голос: «Мистер Беркетт, это Хелен Робинсон из „Индепендент“».

— Врешь, сучка, это опять гребаная «Сан». В сраку канай, — говорю, и вырубил и дозвон, и доступ.

Потом встал и чаю себе заварил. Одно хорошо, что эта гнида из «Сан» разбудила, — больше времени покайфовать от моей квартирки. Так и непроснутый, заварил чайник, туда-сюда потыркался, чаю выпил, на стул уселся и на мир из окошка выглядываю.

Не больно-то он на вид приветлив, мир этот.

Было у меня три желания: чуток голубого неба, кружка чаю и чтоб никто не доставал до печени. Так вот же они, все три, только мир за окном все равно приветлив не кажется. К тому же, на той стороне улицы легавые в тачке сидят, и тачка у них цивильная.

Персональная «Ауди», блин, даже не Старины Билла обычная тачка без рекламы. В семь утра, два хмыря в форме мнят себя невидимками.

На одном — форма шишки на ровном месте. Не то, что обычная, фараонская. В такую они на прием у королевы наряжаются. Чиф-супер собственной персоной.

На нашей улице никогда не жил. Не чиф-суперская наша улица. Тогда какого черта?

Наблюдает. На мое окно пялится. Ну скажите, с какой это радости такому начальничку

[12]

Посидели там немного, а после уехали, а я чай допил.

Вышел позавтракать и на Хоу-стрит гляжу — Дин Лонгмор. В новой куртенке.

— Здорово, Дин, — говорю.

— А, Ники, шикарно выглядишь.

На куртке его по бокам сверху вниз красные полосы.

— Ты что, Дин, художником заделался?

— Почему?

— Сам, что ль, полосы эти малевал? Ты при бабле?

— Завязал я, Ники. Из тени вышел.

— Ага.

— Вот те крест, завязал. Блюду, это самое, закон.

Дин Лонгмор блюдет это самое. Дин Лонгмор, которого мама родила, когда пришла проведать папу в тюряге Вилл.

[13]

— Дин, — говорю, — кончай мудню пороть, лучше скажи, где ты такую шмотку слямзил?

— Все по закону, Ники. У меня доход, и вообще.

— И подоходный платишь? Платишь подоходный с дохода-то, нет?

— Не придуривайся, Ники. Я зарабатываю законно. Тачки типа законные.

— Темнишь ты, Дин. Как это можно — законно?

— Арканим мы. И еще перегоняем.

Темнит, жучара. Два года всего тебя нету, а они уже все на другом языке базарят.

— Ты чего — ковбой? — спрашиваю.

— Пивка не хочешь? — отвечает.

— Да ты чего — охренел, Дин, — в девять утра, мать твою. Кофейку бы.

Завернули в кафешку.

— Арканить — лучше нету, — говорит.

Гляжу на него, никак не соображу, о чем это он.

— Видал тачки где попало кинутые? «Фиаты», «Датсуны», «Карлтоны»?

— Видал.

— Видал, на них наклейки лепят, потом неделя, и на буксир — увозят?

— Видал.

— Короче, пока не увезли, ты цепляешь и сам увозишь. В мастерскую ее какую, на пункт утилизации, типа того — там за нее четвертной могут дать. Кое-где требуют формуляр — ты волоки в другой. Там в момент раздирбанят ее, какие-то части — тебе. Двойной доход. Орехи!

— Орехи.

— А то и наклейки нехрен ждать. Засек тачку, а под ней грязь, мусор — цепляй, тяни.