— Что делает человек? Вы можете видеть это, Пакс?

Пакс медленно кивает, все еще сжимая стул.

— Человек расстегивает штаны, и они падают на пол. У него татуировка на бедре. Это свернувшаяся черная змея. Там говорится: Не подходи ко мне. Он держит пистолет у головы мамы и говорит: «Сделай это. Или я убью твоего сына, а ты будешь смотреть».

Святой ад!

О, Мой Бог!

Пожалуйста, Боже, нет!

Сейчас я полностью наполнена страхом, и моя кровь превратилась в лед. Я хочу броситься к Паксу, чтобы утешить его, чтобы остановить эту цепочку событий, но я знаю, что не могу. Потому что, пока он не вспомнит, мы не сможем ему помочь. Я хватаюсь за ручки своего кресла, когда он продолжает, мой живот болит, и слезы капают на рубашку.

— Что происходит сейчас, Пакс? — тихо спрашивает доктор Тайлер. — Пожалуйста, помните, что вы в безопасности. Человек не может причинить вам вред.

— Человек повернут ко мне спиной, и я вижу свою маму не очень хорошо, но я знаю, что она все еще там. Я вижу, как она движется. Ее голова движется вверх, потом вниз. Вверх, вниз. Она все еще плачет, и я вижу, как трясутся ее плечи. Человек сильно ее ударил. Он просто сказал: «Перестань реветь, ты, чертова сука. Минет никогда никого не убивал!»

Сейчас слезы спускаются вниз по моему лицу. Я не могу поверить, что Пакс видел это. Он, должно быть, был в ужасе. Это заставляет мое сердце разрываться и болеть, чтобы исправить это для него. Но как, увидев подобное, мо остаться нормальным человеком?

— Никто никогда прежде не вредил моей маме, и я хочу помочь. Но я боюсь. Все-таки я один дома. Мой папа еще на работе, и я знаю, что он хотел бы, чтобы я был храбрым. Я его маленький мужчина и я должен заботиться о доме, когда он уходит. Так что я встаю и выбегаю из шкафа.

— Я прыгаю на человека с пистолетом, и он поворачивается, когда я хватаю его за руку. Пистолет холодный и металлический. Я чувствую его в своих пальцах, а затем грохот, такой громкий, что мои уши закладывает. Моя мама падает на кровать и там много крови.

Я полностью заморожена.

О, мой Бог.

О, мой Бог.

Пакс нажал на курок?

О. Мой. Бог.

— Человек кричит: «Что, блять, ты сделал?» И трясет меня, потом кричит громче. «Ты убил свою мать!» Моя мама не двигается, а глаза открыты, глядят на меня. Но она не видит меня. Человек прав. Я убил свою маму.

Мои глаза широко открыты, и я жажду ввалиться в их комнату, чтобы поддержать Пакса. Его глаза водянистые и слеза, наконец, вырывается и скользит по его щеке. Мне больно. Я очень хочу подойти к нему, и доктор Тайлер, должно быть, знает это, потому что он поворачивается и смотрит в камеру на меня.

— Мы должны узнать, — говорит он тихо. Спокойно. Он говорит со мной.

Ебать.

Я сажусь на край своего стула, мой кулак прижат ко рту, поскольку они продолжают.

— Что дальше, Пакс? — спрашивает доктор Тайлер. — Помните, что вы в безопасности. Он не может навредить вам.

— Я плачу и человек бьет меня. Он снова кричит. «Ты чертов ребенок. Этого не должно было случиться. Ты чертов мелкий сопливый ребенок. Я не собираюсь в тюрьму за это. Нет чертова выхода. И есть только один способ убедиться, что этого не произойдет». Он хватает меня за шею и пихает на кровать рядом с мамой. Я смотрю вниз, и ее кровь на моей рубашке. Я хватаю ее за руку и держу. Человек говорит мне закрыть глаза. Пистолет издает щелчок. Я закрываю глаза крепче. Но ничего не происходит.

Теперь я понимаю, что затаила дыхание. Этого не может быть. Этого не может случиться. Это слишком нелепо, слишком нереально. Неудивительно, что Пакс испорчен. Нет. Ебаного. Чуда.

Я онемела, когда доктор спрашивает Пакса, что происходит дальше.

— Человек говорит мне, что не может убить ребенка. Он говорит, что просто не может это сделать. Он берет меня за руку и крепко держит. Он сжимает ее слишком сильно, но я больше не плачу. Он достает большой нож из штанов и режет им мою руку. Он делает крест. Затем снова погружает нож в кровь и проводит над разрезом, и говорит: «Поклянись кровью своей матери, что никогда не скажешь, как я выгляжу. Этот крест, чтобы напомнить тебе, что я тебя отметил. Я всегда смогу найти тебя, в любое время, в любом месте. Если ты когда-нибудь кому-то расскажешь обо мне, я убью тебя так же, как твою маму».

— Потом он говорит: «Это ты убил ее. Они тебя тоже заберут. А плохие люди в тюрьме делают плохие вещи с маленькими мальчиками, которые убили своих матерей. Они будут делать тебе больно снова и снова, каждый день».

Слезы Пакса текут по его щекам, как и у семилетнего мальчика, которым он является в настоящее время в своей памяти. Я буквально ною. Я смотрю на доктора, и чувствую свои слезы.

— Пожалуйста, — прошу я. — Выведите его оттуда.

Я знаю, что доктор не может услышать меня. Но я все равно не могу перестать просить. Для Пакса. Для маленького мальчика, который не должен больше это видеть.

Наконец, доктор кивает. Он, должно быть, решил то же самое.

— Пакс, вы в безопасности. Когда я скажу вам проснуться, вы проснетесь. И вы будете помнить все, что сегодня рассказали мне. Вы понимаете?

Пакс кивает.

— Проснитесь.

Пакс открывает глаза, и они встречаются с моими через экран телевизора. Его наполнены ужасом, который я никогда не видела прежде, и я надеюсь, что больше никогда не увижу. Я спрыгиваю с места и врываюсь в их комнату, опустившись на колени рядом с ним, поглаживая его спину, сжимая плечи, держа его крепко.

Человек с желтыми зубами оставил на нем больше, чем один шрам. Ему не нужно было резать его руку, чтобы сделать это. В его сердце навсегда останутся шрамы. Честно говоря, я не представляю, как Пакс когда-либо сможет преодолеть хоть один из них.

Мысль заставляет меня плакать.

— Ты в порядке? — шепчу я ему, заставляя посмотреть на меня. На самом деле это глупый вопрос. Конечно, он не в порядке.

Он смотрит на меня.

— Я не знаю, — говорит он честно. — Я просто не знаю.

Пакс

Я онемел. Совершенно заморожен, поскольку наблюдаю, как доктор выписывает еще один рецепт Ксанакса и передает его Миле. Она обещает использовать его в случае, если я буду в нем нуждаться. Он говорит ей, что я не должен быть один, и она соглашается. Она говорит, что не оставит меня.

Я не могу себе представить, почему она не ушла после того, что услышала сегодня. Я всегда говорил ей, что облажался. Но это... это пиздец.

Доктор проводит дополнительный час, разговаривая со мной после того, как я проснулся, но я не помню ничего из того, что он говорил. Это были слова, размытые очертания и шум. Статический. Это не имеет значения. Нет ничего, что он может сказать, чтобы помочь. Он должен знать это.

Мила хватает меня за локоть.

— Готов?

Я киваю, и мы молча идем к машине. Мои ноги словно деревянные.

— Хочешь, чтобы я повела? — спрашивает она, смотрия на меня.

— Я в порядке, — говорю я ей, автоматически открывая свою дверь. Сейчас я на автопилоте. Я двигаюсь, но не чувствую этого. Мила садится в машину и снова смотрит на меня. Не знаю, чего она ждет. Я закрываю дверь.

Я пристегиваюсь и сижу еще секунду, глядя на снег перед нами. Передо мной все как в тумане. Размытые движения, размытые формы. Цвета, кровоточащие друг в друга. Ничто не имеет смысл.

— Пакс, — шепчет Мила. Я чувствую ее взгляд на себе, ожидающий чего-то. Чего, блять, она ждет? Но я не спрашиваю. Она наклоняется и обнимает меня, оборачивая руками мои плечи и утыкаясь лицом мне в шею. Я не чувствую ее тепла. Я слишком онемел.

— Все будет хорошо, — наконец, шепчет она, отстраняясь. Она вытирает слезы, и я удивляюсь, почему не плачу. Это я должен плакать, но моих эмоций, кажется, нет. Я ничего не чувствую.

Я завожу машину и еду. Между Милой и мной стоит тишина. Я держу свои глаза на дороге, не в состоянии сосредоточиться или сконцентрироваться. Я чувствую онемение, такое же, как я чувствовал, когда нырнул в озеро за Милой. Мое сердце, словно кусок льда. Заморожено, приостановлено.